Теперь это означало алкагест. Шпат волок ногу через зал суда, и она начала болеть. Ничего хорошего – значит, начала обызвествляться.
– Стой на месте.
Человек сделал шаг и загородил дальний выход. Он был одет в кожу и замызганный зеленый полуплащ. За поясом шпага и пистолет, а держит он большой, обитый железом посох с острым крюком на конце. Сломанный нос боксера. Волосы, похоже, откочевали на юг – спасаясь с лысой макушки, они заселили густой лес косматой черной бороды. Мужчина крупный – но всего лишь плоть и кости.
Шпат бросается вперед в самом скоростном для каменного человека темпе. Это напоминает лавину, но мужчина отскакивает вбок, и обитый железом посох слетает вниз, точно под правое колено Шпата. Шпат оступается, врезается в дверной проем, сминает доски своим весом. Он не падает только от того, что впечатался в стену ладонью, кроша обшивку, как сухую листву. Выпускает Кари, и та кувыркается на пол.
Человек откидывает с плеч плащ. На груди его приколот серебряный знак. Он лицензированный ловец воров, охотник за головами. Возвращает пропавшую собственность, осуществляет санкционированную месть за богатых. Не из городского дозора, а внештатный вольнонаемный.
– Я сказал, стой на месте, – говорит ловец воров. Огонь подступает ближе – уже загорается верхняя галерея, – но в низком голосе мужчины ни отзвука беспокойства. – Шпат, это ты что ли? Парень Иджа? А девчонка кто?
Шпат отвечает: сворачивает дверь с петель и швыряет ее, восемь футов цельного дуба, в этого человека. Тот пригибается, ступает вперед и снова всаживает посох, как копье, в ногу Шпата. В этот раз что-то хрустит.
– Кто тебя сюда послал, парень? Скажи мне, и, возможно, я позволю ей жить. Может, даже помогу тебе спасти ногу.
– Вали на кладбище.
– После тебя, малый. – Ловец воров движется почти с быстротой сальника и огревает Шпата посохом по ноге в третий раз. Боль разбегается волной землетрясения, и Шпат валится. Прежде чем он пытается взгромоздить себя на ноги, ловец воров за его спиной – жердина падает четвертым ударом, прямо по хребту, и все тело Шпата цепенеет.
Он не может пошевелиться. Он стал камнем. Целиком камнем. Живой могилой.
Он кричит, ведь рот его действует, орет и хнычет, умоляет, канючит пощадить его, или убить, или сделать что угодно, только не оставлять его тут, запертым в развалинах своего тела. Ловец воров пропадает, и пламя подходит все ближе и – наверное – жарче, но он не чувствует его жара. Через какое-то время прибывают стражники. Они суют ему тряпку в рот, выносят его наружу и ввосьмером заваливают на телегу.
Там он и лежит, вдыхает запах пепла и вонь алхимической слизи, предназначенной тушить пожар.
Ему видно только дно телеги, устланное несвежей соломой, но голоса слышны. Стражники носятся в разные стороны, толпа охает и ахает, пока сгорает Верховный суд Гвердона. Новые крики: дайте дорогу, дайте дорогу.
Шпат медленно плывет в темноту.
Опять голос ловца:
– Один смотался по крышам. Пусть его хватают ваши свечи.
– Южное крыло погибло. Все, что можно – спасти восточное.
– Шесть трупов. И сальник. Попал в огонь.
Другие голоса, рядом. Женщина в холодной ярости. Мужчина постарше.
– Это удар по правопорядку. Объявление анархии. Войны!
– Пепелище остынет не скоро. Мы не узнаем, что пропало, пока…
– Значит, это каменный человек.
– Главное не что мы сумеем спасти, а какие меры предпримем.
Телега покачивалась взад-вперед, и подле Шпата кладут другое тело. Он не видит, кого, но слышит голос Кари. Она по-прежнему бормочет под нос непрерывным потоком слов. А он пытается хотя бы буркнуть, подать знак, что она не одна, что он до сих пор здесь, в скорлупе из камня, но рот обвязан кляпом, и не выходит ни звука.
– Что тут у нас, – произнес новый голос. Шпат чувствует нажим на спине – очень-очень легкий, очень-очень далекий, такой нажим почуяла бы гора, когда б на нее сел воробей, – а затем укол боли, как раз в том месте, куда огрел ловец воров. По нервам опять проносится вспышка, и он радостно встречает дикую боль в оживающих плечах. Алкагест, крепкая доза благословенного, жизнедарящего алкагеста.
Он снова будет двигаться. Он пока не стал камнем. С ним еще не покончено.
Шпат прослезился от благодарности, но слишком устал – и говорить, и шевелиться. По венам растекался алкагест, отгоняя паралич. Иногда и каменный человек может отдохнуть неподвижно. Теперь легче легкого прикрыть глаза, они больше не открыты намертво, и легко быть убаюканным в сон под ласковый бормоток подруги…
Допреж града сего было море, а в море был Тот, Кто Родит. И народ равнин приходил к морю, и вестники его слыхали глас Того, Кто Родит, и толковали народу равнин о славе Его, и учили их поклоняться Ему. У берега разбили они шатры и возвели посредь руин первый храм. И Тот, Кто Родит, послал из моря благих зверей Своих поглощать мертвых с равнин, дабы души их могли сойти к Нему и обитать с Ним внизу во славе вечно. Возрадовался народ равнин и даровал мертвых своих зверям тем, и уплывали звери обратно к чертогу Его.
И стали шатры селением на руинах, а селение стало городом новым, и народ равнин стал народом города, и возрастало число их, покуда стало не счесть его. И благие звери тоже становились тучны и мощны, ибо все те, кто умирал в граде сем, бывали дарованы им.
Тогда глад пришел в город, и лед сковал залив, и урожай на землях окрест увядал и обращался во прах.
Голодны были люди и поели животных на полях своих.
Затем поели они животных на улицах своих.
Затем согрешили они против Того, Кто Родит, и нарушили рубеж храма, и убили зверей благих, и вкусили их святой плоти.
Рекли жрецы людям – как теперь души мертвых попадут к Богу, в водах живущему? Но отвечали люди – что нам мертвые? Коль не поели бы мы, и мы были бы мертвые.
И убили они жрецов, и поели их тоже.
И по-прежнему голодали люди, и многие умерли. Мертвые полонили улицы, ибо не стало больше зверей священных, кто унес бы их во глубины божии.
Мертвые