Я с Фабрицией всегда робею. Я знаю, что нравлюсь ей лишь потому, что «занятный» и «забавный» (читай: семит), а кроме того, местные мужчины уже давненько не грели ей постель. Но теперь, продав ее выдре из ДВА, я волновался: вдруг Фабриции грозят неприятности? Итальянское правительство единственное в Западной Европе до сих пор лижет нам жопу.
Так или иначе, весь вечер Фабриция вешалась мне на шею. Сначала она и какой-то жирный британский киношник по очереди целовали меня в веки. Потом она углубилась в яростный итальянский чат по эппэрэту и, сидя на кушетке, раздвинула ноги, мигнув мне неоновыми трусиками, из-под которых явственно торчала средиземноморская мохнатка. Прервав сексуальные вопли и яростный стук по клавиатуре, она заметила мне по-английски:
— За время нашего знакомства, Ленни, ты стал больше похож на декадента.
— Стараюсь, — промямлил я.
— Старайся лучше. — Она захлопнула ноги, отчего я едва не умер, и продолжила свою эппэрэтную наступательную операцию. Я хотел еще раз пощупать эти элегантные сорокалетние груди. Я повращал тазом и похлопал ресницами (то есть обильно заморгал), пытаясь с некой дозой иронии Восточного побережья изобразить какую-нибудь сладострастную приму «Чинечитты» 1960-х. Фабриция моргнула в ответ и сунула руку в трусики. Спустя пару минут мы открыли дверь в ее спальню, где в укрытии за подушкой обнаружили трехлетнего мальчика, окутанного дымом из гостиных.
— Блядь, — сказала Фабриция, глядя, как малолетний астматик ползет к ней по кровати.
— Mama, — прошептало дитя. — Aiuto me[10].
— Катя! — завопила она. — Puttana![11] Она должна была с ним сидеть. Погоди, Ленни. — И она отправилась на поиски украинской няньки, а малыш заковылял следом в облаке как из голливудской дымовой машины.
Я вышел в коридор, напоминавший зал прибытия аэропорта Фьюмичино: пары встречаются, приходят вместе, исчезают в комнатах, выходят из комнат, поправляют блузки, подтягивают ремни, расходятся. Я вынул свой устаревший эппэрэт с ретрокорпусом «грецкий орех» и пыльным экраном, размеренно мигавшим данными, — может, тут где-нибудь есть Преимущественные Индивиды, мой последний шанс найти новых клиентов для Джоши, моего босса, ибо за целый год я добыл ему целого одного, — но никаких лиц на экране не отразилось; недостаточно, выходит, знамениты. Как бы известный Медиасамец, болонский визуальный художник, вживую угрюмый и застенчивый, наблюдал, как его подруга нелепо кокетничает с человеком, который явно добился меньшего. «Я немножко работаю, немножко развлекаюсь», — сказал кто-то по-английски с акцентом, а потом раздался прелестный и фальшивый женский смех. Только что приехавшую молодую американку, инструкторшу по йоге у звезд, довела до слез местная старуха: острым накрашенным ногтем тыча инструкторшу прямо в сердце, она обвиняла ее лично во вторжении США в Венесуэлу. Появилась прислуга с большим блюдом маринованных анчоусов. Лысый человек по прозванью Раковый Мальчик уныло плелся за афганской принцессой, похитившей его сердце. Смутно знаменитый актер из РАИ заговорил было о том, как обрюхатил родовитую молодую чилийку и сбежал в Рим, пока не привлекли по чилийскому закону. Появился его земляк неаполитанец, и актер сказал:
— Извини, Ленни, нам придется говорить на диалекте.
Я ждал свою Фабрицию, жевал анчоус, не было в Риме тридцатидевятилетнего мужчины похотливее меня — и тут важна каждая подробность. Быть может, во время нашей краткой разлуки моя шальная любовница пала в чужие объятия. В Нью-Йорке меня не ждала подруга, я сомневался, что после европейских неудач меня в Нью-Йорке ждет хотя бы работа, поэтому трахнуть Фабрицию хотел очень сильно. Не бывало на свете женщины мягче — ее мускулы шевелились где-то очень глубоко под кожей, словно фантомные приводы, а дышала она, как и ее сын, поверхностно и жестко, и когда «делала любовь» (это она так говорила), создавалось впечатление, будто она рискует вот-вот скончаться.
Я заметил римскую достопримечательность — старого американского скульптора, субтильного и с гниющими зубами, который стригся под битлов и при каждом удобном случае поминал свою дружбу с культовым актером из Трайбеки «Бобби Д.». Несколько раз я вталкивал его перепившую шарообразность в такси, называл водителям престижный адрес на Яникуле и вручал двадцатку своих драгоценных евро.
А сейчас едва не проглядел девушку перед ним — маленькую кореянку (я когда-то встречался с двумя, обе восхитительно полоумны), волосы собраны в дерзкий пучок на макушке, отчего она слегка напоминала очень юную азиатскую Одри Хепбёрн. Крупные блестящие губы, пленительная, хоть и нелепая россыпь веснушек на носу, и весила эта девушка фунтов восемьдесят, не больше — при виде такой компактности я задрожал от грязных мыслей. Скажем, знает ли ее мать — вероятно, безупречная миниатюрная женщина, исходящая иммигрантскими тревогами и плохо переваренной религией, — что ее дочка уже не девственница.
— А, это Ленни, — сказал американский скульптор, когда я подошел и протянул руку. Он почти сошел бы за Преимущественного Индивида, и я несколько раз пытался его окучить. Молодая кореянка, крепко обхватив себя за локти, глянула на меня, как я понял, с серьезным отсутствием интереса (похоже, хмурилась она по умолчанию). Я решил, что напоролся на новоиспеченную парочку и хотел было извиниться и отойти, но скульптор уже нас знакомил: — Обворожительная Юнис Ким из Форт-Ли, Нью-Джерси, а затем из колледжа Элдербёрд, Массачусетс, — объявил он с наглым бруклинским выговором, который полагал чарующе аутентичным. — Юни изучает историю искусств.
— Юнис Пак, — поправила она. — Я уже не изучаю историю искусств. Я и в колледже больше не учусь.
От ее скромности я возликовал до состояния устойчивой пульсирующей эрекции.
— Это Ленни Абрахам. Помогает старым биржевым дельцам прожить подольше.
— Абрамов, — сказал я, раболепно поклонившись юной даме. У себя в руке я обнаружил бокал чернильного сицилийского красного и осушил его одним глотком. Я вдруг весь вспотел в своей свежевыстиранной рубашке и уродливых мокасинах. Вынул свой эппэрэт, открыл его жестом, который был аи courant[12] лет десять назад, подержал его перед собой, как дурак, снова убрал в карман рубашки, дотянулся до ближайшей бутылки и налил еще. Надлежало сообщить о себе что-нибудь выдающееся.
— Я занимаюсь нанотехнологиями и все в таком духе.
— Типа ученый? — спросила Юнис Пак.
— Скорее торгаш, — проворчал американский скульптор. Все знают, что за любую женщину он глотку перегрызет. На последней