равно я видел родные места. Это же Килен, понял я, а вон там — искрящееся озеро Ливанне, почти такое же, как сейчас, а там — равнины в Браннсволле, ЛЭП, тянувшаяся артерией через поселок, и дом Андерса и Агнес Фьелльсгорь, почти не изменившийся. Все было очень узнаваемым. Репортаж наполнен парадоксальным спокойствием. Медленно двигается камера, репортер говорит четко и внятно, а по экрану неспешно плывут кадры, и эта медлительность и обстоятельность репортажа лишает сюжет всякого драматизма. Видны леса на холмах, высокое небо, легкие, словно пена, тени, неподвижные птицы на телефонных проводах, ветерок, шелестевший в листве. Видны дома, машины, одежда, развевающаяся на ветру. Это мог быть любой мирный летний день 1978 года, а может, десятью годами раньше или позже. Пейзаж был вне времени, и все же это был тот пейзаж, среди которого мне предстояло вырасти и который я, по сути, никогда не покидал. Казалось, столько времени прошло, но я мог в любой момент оторваться от экрана, выглянуть в окно и увидеть то же самое, без изменений. Черные, дымящиеся пепелища, небольшие группы людей, стоящих порознь вокруг руин. Они все еще были там. Матери с детьми на руках. Подростки, перегнувшиеся через рули велосипедов. Пожилые люди, прижимающиеся друг к другу, будто поддерживающие друг друга, чтобы не упасть, и был один человек в шляпе, который тут же напомнил мне Рейнерта Слёгедаля, старого звонаря и учителя, отца Бьярне Слёгедаля, органиста из Домского собора в Кристиансанне.

Наконец появился Альфред. Он стоял и поливал сгоревший сарай Слёгедалей. Образ был полон простоты и спокойствия: одинокий мужчина с непокрытой головой. Небо над ним. Сгоревшая постройка. Тонкий белый дымок, медленно поднимающийся в воздух и сдуваемый ветром. Струя воды, падающая на стену и выжженную землю, вода, с резким звуком попадающая на искореженную крышу.

Наверное, несколько часов спустя он отправился с известием.

На этом сюжет закончился, и экран почернел.

Я немедленно посмотрел все заново. И еще раз. Словно мне было никак не насытиться, словно я хотел увидеть себя или отца. Я знал, что отец мой был перед домом Ватнели в ночь, когда тот сгорел, и я знал наверняка, что меня брали на сгоревший двор Ольги Динестёль в воскресенье, сразу после крестин, и я все время лежал в дорожной сумке и крепко спал.

5

В сентябре я отложил писательство и отправился в Италию, в северо-итальянский город Мантуя, чтобы принять участие в литературном фестивале. Как всегда во время путешествий, я волновался, и как всегда, непонятно отчего.

В Мантуе был жаркий вечер, но дул чудовищный порывистый ветер, долетавший, очевидно, из самой Сахары, а мне надо было читать отрывок из одной моей книги на Пьяцца Сан-Леонардо — маленькой площади в центре города. Я вышел из гостиницы рядом с Пьяцца дон Леони. Половина девятого, суббота, все кишело улыбающимися людьми. Слышался смех, музыка, народ толпился в узких улочках, я же чувствовал себя довольно одиноко. Я пошел по Корсо В Эмануэле до Пьяцца Валлотти. Там я свернул налево, пересек парковку, где одиноко стояли скутеры. Прошел по каким-то узким переулкам без названия — во всяком случае, на них не было вывесок — до Виа Арривабене, и оттуда шла прямая дорога к площади перед церковью.

Я уже весь взмок от пота. Народу собралось немало, потому что читать должно было несколько человек и до и после меня. Я нервничал, как всегда перед выходом на сцену. Я поздоровался с переводчицей, ей было около пятидесяти, она жила в Стокгольме лет тридцать назад и тем не менее почти свободно говорила по-шведски. Когда очередь дошла до меня, публика оказалась в темноте, а на сцене прямо в лицо лупил яркий свет. Жара все еще душила, а от ветра гудел микрофон. Не знаю, в чем было дело, то ли жара или сухой пустынный ветер, то ли я съел или выпил что-то, а может, это яркий свет был виноват, но мне немедленно стало нехорошо, едва я оказался перед микрофоном. В считаные секунды я полностью обессилел. Руки онемели, и колени чуть было не подкашивались, будто я собирался упасть в обморок. Море лиц зашевелилось. Перед глазами поплыл туман. Словно тем ледяным вечером много лет назад, когда я упал и ударился головой об лед на озере Бурьванне, чувства пропадали одно за другим. Тогда я лежал, ощущал холод и твердость льда затылком и спиной и думал, что умираю. Так я, значит, и умру, успел подумать я, на спине, в десять лет, один посреди озера. Сначала я перестал видеть, краски сошли, лес исчез, бледное небо нависло надо мной, и в конце концов я совсем ослеп, потом стихли звуки, а дальше я потерял сознание, и снег падал мне на лицо. Теперь происходило то же самое, только передо мной стояло несколько сотен любопытных итальянцев. Почти то же самое. Потому что в этот момент я заметил в толпе несколько знакомых лиц. Сначала я не понял, кто это, но знал, что мы знакомы, и не мог понять, отчего никто из них не подошел ко мне перед тем, как я поднялся на сцену, это ведь так естественно, когда старые знакомые встречаются далеко от дома. Я все не мог вспомнить их имена, пока вдруг не заметил Ларса Тименеса, которого знал во времена его жизни на закрытой телефонной станции в Килене. Я ухватился за него взглядом, такого маленького и жалкого, и вспоминал, как он сидел на стуле посреди комнаты в беспощадном свете мигающего телевизора. И тут же я узнал Нильса, соседа, он тоже стоял перед сценой. Я помню его дружелюбную фигуру со спины, когда он уходил. И вот, тут стоял Нильс, а там — Эмма, которая обычно сидела в коридоре дома престарелых и глядела на меня, когда я навещал отца, а чуть поодаль — ее дочь Рагнхильд, взрослая, но все равно ребенок, она жила на другом конце страны, но каждое лето приезжала домой и говорила на чужом диалекте. Там была Рагнхильд, а там — Тур, который однажды ночью после вечеринки застрелился за домом, а еще был Стиг, который стоял рядом со мной в детском хоре и пел под тремя романскими сводами церкви, или под изображением человека с мотыгой в молельном доме, или в доме престарелых в Нуделанне. Стиг однажды вдруг ушел под воду и тонул, и тонул, пока его не вытащили, но слишком поздно, у него как раз начал ломаться голос, так вот, он тоже был среди слушателей. И еще много кто