Я так голоден, что сам бы рад уснуть поскорее. Но мне все еще трудно засыпать в непривычном месте.
— Мариэтта! — шепнул я сестре.
— Чего тебе?
— Как думаешь, что папа делает, когда уходит допоздна?
— Что, по-твоему, он может делать? Пытается вытащить нас отсюда.
— Ты веришь, что у него получится?
— Хорошо бы, — вздыхает она. — Зря он вернулся из Лондона. Ему надо было забрать нас туда, и всё.
— Но куда же мы теперь поедем? Теперь, когда он здесь? И немцы повсюду. А у нас даже нет…
— Миша, — перебивает она почти ласково. — Давай не сейчас, а? Я спать хочу.
Забавно: от квартиры всего три квартала до Староновой синагоги, и мы по-прежнему туда ходим, папа и я, только уже не вдоль реки и не по мосту.
На прошлой неделе мы пришли к синагоге рано, и папа показал мне металлические скобки-ступеньки на задней блеклой стене старого здания. Ступенек штук двадцать, их линия, чуть изгибаясь, идет вверх к темно-коричневым кирпичам под высокой двускатной крышей. Там ступеньки заканчиваются у маленькой двери, которая всегда, всегда закрыта. У нее даже ручки нет.
— Видишь ступеньки, Миша? — сказал папа.
— Да.
— Они ведут на чердак, верно?
— Да.
— А знаешь, что там, наверху?
— Что?
— Примерно четыреста лет назад жил великий раввин Лёв. Он хотел защитить евреев, и он вылепил некое существо из глины, которую собрал на берегу реки.
— Нашей реки?
— Да, разумеется. На берегу Влтавы. И он оживил эту глину. Использовав лишь мощь иврита, равви Лёв оживил свое творение. Он написал имя Господа на…
— Как это — имя Господа? Какое у Него имя?
— Хороший вопрос, Миша, — сказал отец, похлопав меня по плечу. — Я не знаю. Но он знал. И он написал это имя на клочке пергамента и сунул пергамент в рот своему творению. И оно сразу ожило. Могучее существо. Голем.
— И как, получилось? — спросил я. — Голем сумел нас защитить?
— Да, да. — Папа кивнул. — Только потом Голем сделался слишком сильным. И уже не только защищал нас, но и обижал людей, которые ничем этого не заслужили. Даже равви Лёв не мог больше с ним справиться.
— И что тогда?
— Тогда равви обхитрил Голема, уговорил подойти к нему поближе. Это случилось прямо тут, где мы сейчас стоим. Равви протянул руку и…
— Как он его обхитрил?
— Знаешь, Миша, — засмеялся папа, — я понятия не имею как. Но равви Лёв был очень умен. Он сумел подманить к себе Голема, сунул руку ему в рот и вытащил пергамент.
— Так он остановил Голема?
— Более того: глиняное существо сразу же рассыпалось на куски.
Я глянул на тротуар, попытался вообразить, как валяются повсюду гигантские куски глины. Но не смог себе это представить.
— А ступеньки тут при чем?
— Правильно, Миша. Разумеется. Ступеньки. Под них, под эти ступеньки, равви Лёв засунул Голема. Вернее, то, что от него осталось. Все эти комья глины. И многие верят, что Голем по-прежнему здесь.
Как раз когда я собирался спросить папу, верит ли он сам в эту историю, наш разговор прервал Петр Вайсс: хотя папа сейчас не работает, он все еще очень уважаемый человек, и многие люди хотят с ним поговорить.
Я услышал, как Мариэтта громко засопела. Счастливая, сразу уснула. И я попытался дышать ей в такт — иногда это помогает.
Так почему нам не выковырять этого Голема из стены, не вернуть его?
Найдется же кто-то, кто знает имя Бога? И, хотя немцы почти все у нас отняли, маленький клочок пергамента мы сумеем раздобыть. Всего делов — сунуть этот клочок в глиняный рот, а прочие заботы возьмет на себя Голем. Раз — и нет нацистов. Разумеется, Голем может опять взбеситься и станет обижать людей, которые ни в чем не виноваты.
Ну и что? Ведь мы тоже ни в чем не виноваты — ни один из нас не сделал ничего плохого! Разве я заслужил, чтобы те ребята бросали в меня камни и гнались за мной по проулку? Что мы такого натворили, что нацисты грозятся нас убить, стоит всего лишь сунуть нос в гостиницу?
И если этому не положить конец, что дальше? Будет хуже — как именно?
Бесполезно, все равно не усну. Я тихонько выбрался из постели и пошел в сторону родительской спальни.
Удивительно. В кои-то веки у них выключен свет. Я осторожно приоткрыл дверь. Еще удивительнее — кажется, они в самом деле спят.
Я залез на кровать, подполз ближе к подушкам и втиснулся между родителями.
— Миша? — полусонно окликнул меня папа.
— Не получается заснуть.
Мама что-то пробормотала, а папа приподнял одеяло и помог мне устроиться поудобнее. В нашей старой квартире мне бы ничего подобного не позволили. Я бы и сам не захотел. Но здесь это правильно.
Папа обхватил меня рукой, притянул к себе, я прижался ухом к его пижаме. Почему-то, вслушиваясь в его дыхание, я понял, как я устал.
Может, вернуть Голема было бы кстати, но папа и сам не промах. И к тому же он очень умный — наверное, как тот равви. Или почти как тот равви — тоже неплохо. Я уверен, скоро папа придумает отличный план. Да, пока папа с нами, ничего страшного не случится.
8 сентября 1941 года
Не так уж они хорошо играют. Если бы меня пускали в парк, я бы им показал. Тот парень в жилетке — он вообще не умеет вести мяч. Но все равно смотреть интересно. Потому что после, в постели, можно лежать и представлять, как играю я сам. В таких играх я всегда звезда.
Всегда звезда… Вот именно.
Звезду я ношу на груди. Без нее нельзя выходить. Очередное правило. Неделю назад мама принесла домой стопочку звезд. Желтых, шестиконечных. Это еврейская звезда, звезда Давида, так папа говорит. А посередине жирным черным немецким шрифтом — «Jude».
Еврей.
Пора убираться отсюда. Если заметят, как я заглядываю в ворота, сразу поймут. Теперь, когда я ношу звезду, все всё сразу понимают. Поймут, что я еврей, и, возможно, накинутся на меня, как уже бывало.
Но какой отличный гол, лопоухий парень обмишулил того коротышку, словно младенца.
Целый вечер мы провозились, пришивая звезды на всю верхнюю и теплую одежду. Прямо над сердцем. Так мама сказала, вручая мне иголку с ниткой. Чтобы я сам попробовал. Но портняжка из меня никакой.
Так что теперь, куда бы я ни пошел, всем всё про меня сразу ясно.
Снова рука сама собой взметнулась к звезде. Вечно я ее трогаю, не знаю зачем. Может, пытаюсь прикрыть, чтобы еще минутку притворяться, будто я — не я. Или же проверяю, на месте ли