Проникновение денежных отношений из сугубо городской экономики в сферу государства в целом наряду с укреплением государственной власти меняет, впрочем весьма медленно и в разных государствах по-разному, отношения собственности. По мнению профессора Кёнигсбергера, «в классическом феодализме собственность, преимущественно земельная, рассматривалась двояко: она давала владельцу определенные права и накладывала на него соответствующие обязанности. Социальная элита исполняла обязанности вассальной верности и военной службы, а крестьяне несли трудовые, а иногда и военные повинности. С исчезновением обязанностей военной службы и ослаблением уз личной верности обладание собственностью стало рассматриваться как абсолютное право, с которым могут быть связаны лишь договорные обязанности».
Последствием, но уже выходящим за рамки Средних веков стало то, что «к XVII в. понятие собственности как абсолютного права столь прочно укоренилось в общественном сознании, что на нем стали основываться все политико-философские учения, а каких-либо иных представлений о собственности уже не существовало. Даже социалисты XIX–XX вв., критиковавшие нравы частнокапиталистического общества, в основном сохранили за собственностью ее абсолютный характер и стремились лишь „сдвинуть стрелку“ с показателя „собственность частных лиц“ на показатель „собственность государства“ (там же).
Мне не хотелось бы (получилось или нет – не мне судить) пересказывать книгу Г. Кёнигсбергера, но лишь, как я сказал выше, ввести читателя в проблематику этой книги и выявить основные мысли автора. Конечно, у меня есть возражения. Ряд, как мне представляется, неточностей будет оговорен ниже в примечаниях. Есть и иные несогласия. Так, я не могу полностью принять некоторые взгляды автора на ремесленные цехи и гильдии. По его мнению, по крайней мере в XII и XIII вв. они «были, как правило, лишь религиозными братствами, члены которых имели общие экономические интересы; эти объединения возвращали людям чувства уверенности и защищенности, утраченные с уходом из деревни, а также создавали столь необходимые институты попечения над нетрудоспособными или престарелыми членами цехов, их вдовами и сиротами». Автор настоящего предисловия в своих работах пытался показать, что частное и публичное, религиозное и производственное в сознании средневекового ремесленника просто не разделялись, посему говорить о примате той или иной стороны деятельности ремесленного цеха вообще некорректно.[12] Есть и другие возражения, но в заключение мне хотелось бы поспорить не об этом.
Проблема Ренессанса и «ренессансов» (то есть периодических обращений к античной культуре) весьма важна для Г. Кёнигсбергера, ибо в них он находит элементы рационального светского мышления, столь существенного для становления культуры новой Европы. Анализируя итальянское Возрождение, профессор Кёнигсбергер в полном согласии с современной исторической наукой отрицает совершенный разрыв Ренессанса со Средними веками, на чем настаивали ученые XIX в., убеждавшие, что Возрождение являет собой рассвет после «темного» Средневековья. Обращаясь к творчеству этих ученых, наш автор отмечает: «Но что уже больше не встречает одобрения, так это оценка Средневековья как „темных веков“… Дело не только в том, что мы гораздо лучше представляем себе культурные достижения Средневековья… сейчас нам гораздо понятнее, что Возрождение возникло безо всякого разрыва с позднесредневековой итальянской городской цивилизацией».
И все же картина Ренессанса получается у автора «Средневековой Европы» чересчур благостной. Нет, он не отрицает драматизма исторического развития вообще и истории Ренессанса в частности. И все же впечатляющая картина достижений Возрождения загораживает от него иную, оборотную сторону. Исследования ряда ученых[13] показали, что Возрождение было эпохой не только радости. Восторг перед будущим соседствовал со страхом перед ним же, упоение новым – с сознанием исходившей от него опасности. Это было заметно уже в самом начале Возрождения – недаром Боккаччо в старости отрекался от своего «Декамерона». Более того, вспомним композицию этого сочинения. В Прологе описана Черная смерть во Флоренции, и все веселье, весь юмор и вся мудрость новелл воспринимаются на фоне торжества смерти – в буквальном смысле «пир во время чумы».
Человек Ренессанса ощущал свою судьбу как открытую, незавершенную. Ариосто писал, что не хочет жениться, поскольку тогда он не сможет принять сан священника, и не хочет принимать сан, ибо тогда не сможет жениться. Вероятно, это шутка (в конце концов он женился), но вот реальная судьба Рафаэля: папа предлагал ему кардинальский сан, один из папских приближенных – свою племянницу в жены с огромным приданым. Рафаэль не пришел к окончательному решению ни при жизни, ни даже в смерти: он принял постриг на смертном одре и одновременно в завещании объявил свою суженую наследницей и женой перед Богом. Возможность выбирать ценней самого выбора.
Однако непрерывное состояние этого выбора порождало неуверенность и «меланхолию», но не в нынешнем смысле – «легкая печаль», а в значении – «тягостное раздумье», «уныние». Если будущее открыто, то в нем может быть все, в том числе и самое страшное. Современные исследователи[14] установили, что ужас, охвативший Европу в 1000 г., когда все якобы ждали конца света, сильно преувеличен, и именно ренессансными историками, переносившими в прошлое страхи своего времени. В 1500 г. светопреставления ожидали напряженнее, чем пять веков назад, и во всем – в падении Константинополя, открытии Америки (оно пришлось на 1492 г., то есть на 7000 год от сотворения мира) – видели знаки близящегося пришествия Антихриста. Стремление к красоте вдруг оборачивалось тягой к богатству, освобождение от устаревших моральных норм – безнравственностью, всемогущество человека – всевластием правителей.
Ощущение хрупкости гуманистического мирка вызывалось узостью его. Даже во Флоренции гуманистические идеи не охватывали всех слоев населения, да и не могли охватить. Гуманизм не аристократичен, но элитарен, гуманистические добродетели открыты каждому, но мало кто может вместить их в полной мере, ибо они требуют напряжения доблестной души, а это есть не у всех. Искусство Ренессанса представляется наиболее полным воплощением гуманистических идеалов, но и это искусство не было тогда общепризнанным: значительная часть художников продолжала жизнь цеховых мастеров, работала в старой манере, и их произведения пользовались популярностью у рядовых сограждан.
Я далек от мысли преуменьшать достижения Ренессанса, мне хотелось лишь показать, что в истории на каждое достижение есть свои утраты – и профессор Кёнигсбергер, думаю, согласился бы со мной (вспомним: «успехи и трагедии человеческой истории не так легко разделить»).
Впрочем, я, кажется, нарушил один из принципов критики: обсуждать лишь то, что автор сказал, и не касаться того, что он не включил в свои рассуждения. Но и к этому нарушению меня подталкивает чтение «Средневековой Европы», книги богатой не только фактами, но и идеями, книги, побуждающей к