«карга». Он, кстати, сам мне говорил, мистер Ли, что про ступни у своих джамби помянул только ради удобной рифмы — поэтическая вольность! У Повешенных Джамби ступней не было. Это одно из их отличий. Их ноги заканчивались лодыжками. Они были необычно длинными, эти худые африканские ноги. Это всегда черные, знаете ли. Их ступни — если они вообще есть — всегда укрыты своего рода дымкой, лежащей на земле, там, где их видят. Они движутся и раскачиваются — как делают полнокровные африканцы — стоя на одной ноге и давая другой отдохнуть — вы замечали такое, конечно — или почесывая лодыжку пальцами второй ноги. Они не качались, как раскачиваются на веревке — я не это имел в виду, они не вращались. Но остаются — всегда — лицом к подходящему.

Я подошел, медленно, и прошел мимо; они все держались лицом ко мне, как обычно. Я привык…

Я поднялся в дом по ступенькам, в галерею и обнаружил миссис Иверсен, ожидающую меня. Ее сестра тоже была с ней. Помню, просидел с ними почти час. Потом пришли две старые черные женщины, за которыми посылали в деревню. Эти две старые женщины привыкли готовить мертвых к погребению. Затем я убедил дам отдохнуть и сам засобирался домой.

Было чуть за полночь, может, минут пятнадцать первого. Я нашел свою шляпу среди двух-трех бедняги Иверсена, висевших на вешалке, взял трость и вышел из дверей, на маленькую каменную галерею в начале лестницы.

Из галереи на улицу вело ступенек двенадцать-тринадцать. Начав спускаться по ним, я заметил третью черную женщину, сидевшую, сжавшись, на нижней ступеньке, спиной ко мне. Сначала я подумал, что эта старуха, живущая с другими двумя — теми, что готовили мертвых. Решил, что она побоялась остаться одна в их хижине, и потому пошла с ними в город — они как дети, знаете ли, во многом — а потом, стесняясь войти в дом, села на ступеньке и заснула. Вы же слышали их пословицу, да? Как мне казалось, она идеально подходила к ситуации: «Тараканы не топают башмаками, входя на птичий двор». Это значит: «Будь очень скромен в присутствии превосходящих тебя!». Довольно затейливо! Бедолаги!

Я начал спускаться по ступенькам к старушке. Скудный полумесяц вышел на небо, пока я сидел с дамами, и в его свете все было довольно четко очерчено. Я мог видеть старую женщину так же ясно, как вижу вас, мистер Ли. По сути, я смотрел прямо на бедняжку, спускаясь по ступенькам, и нащупывал в кармане медь для нее — на табак и сахар, как они говорят! Я удивлялся, почему она еще не вскочила на ноги, приседая в поклоне — «таракан птице кланяется», как они бы сказали! Казалось, старушка очень глубоко уснула, ведь она вообще не двигалась, хотя должна была меня услышать, ведь ночь была мертвенно-тихой, а слух у них очень чуткий, как у кошек или собак. Я помню благоухание тубероз в горшках, стоявших на перилах галереи, разливалось в воздухе в ту ночь, приветствуя луну! Оно было почти слишком мощным.

И едва я поставил ногу на пятую ступеньку, как слабый порыв свежего ветерка донесся откуда-то с холмов за домом Иверсена. Он прошуршал сухими листьями пальм, росших за лестницей. На миг я повернул голову в ту сторону.

Мистер Ли, когда я оглянулся на ступеньки, отвлекшись, может на пятую долю секунды, маленькая черная старушка, сидевшая, сжавшись на последней ступеньке, и, видимо, крепко спавшая, пропала. Исчезла напрочь — и, мистер Ли, маленькая белая собачка, с французского пуделя, бежала ко мне по ступенькам. С каждым прыжком на ступеньку пес вырастал. Казалось, он разбухал у меня на глазах.

И тогда я по-настоящему напугался — сильно, до глубины души. Я знал, что если это животное хотя бы коснется меня, это будет означать смерть — полную, окончательную смерть. Старушка была «шин» — то есть chien[1]. Вы знаете о ликантропии — превращении в волка, конечно. Ну, это была ее разновидность. Не знаю, правда, как ее называют. «Каникантропия», возможно. Не знаю, но это нечто — нечто вроде двоюродного брата ликантропии, по нисходящей, мистер Ли. Старуха была собакой-оборотнем!

Конечно, думать времени не было — лишь положиться на инстинкт. Я размахнулся тростью со всей силы и обрушил ее прямо на голову зверюги. Она стояла всего на ступеньку ниже, и я видел, как лунный свет искрится на луне в ее пасти. Она была уже, как мне казалось, со среднюю собаку — почти как волк, мистер Ли, и этакой мертвенно-белой. Я был в отчаянии и ударил с силой, заставившей меня пошатнуться. Я не упал, но понадобился миг-другой, чтоб восстановить равновесие. Едва я твердо встал на ноги, как поспешно огляделся кругом, ища «собаку». Но она, мистер Ли, тоже исчезла, как и старуха. Пережив подобное, я посмотрел везде, как сами понимаете, в ясном и скудном свете Луны. На ярды у подножия лестницы не было места — ни клочка — где «собака» или старушка могли бы скрыться. Не было его и на галерее — в ней было всего несколько квадратных футов, по сути — просто лестничная площадка.

Но до моего слуха, обостренного переживаниями той ночи, донеслось с плантаций сзади дома Иверсена «шлеп-шлеп» босых ног.

Кто-то… что-то… отчаянно убегало к центру острова, назад на холмы, в чащу кустарников.

Потом, сзади меня, из дома на галерею выбежали две женщины, готовившие тело Иверсена к похоронам. Они были очень взволнованы и неразборчиво голосили. Я передам вам их речь. «Поже правый, шпаси вас, марстер Джофрей, сэр… де джамби, де джамби! Де «Шин», марстер Джофрей! Она ушла, сэр?» Я успокоил бедных старушек и ушел домой.

Мистер Да Сильва резко смолк. Затем медленно переместился в кресле, потянулся и зажег новую сигарету. Мистер Ли не издавал ни звука и не шевелился. Мистер Да Сильва раскурил сигарету и неспешно продолжил рассказ.

— Видите ли, мистер Ли, Вест-Индии отличаются от любого другого места в мире, я искренне в это верю, сэр. Я говорил это много раз, хотя почти не покидал островов — только в юности ездил в Копенгаген. Я в точности рассказал вам, что случилось в ту ночь.

Мистер Ли судорожно вздохнул.

— Спасибо, мистер Да Сильва, спасибо большое, — сказал он, задумчиво и попытался встать. Его наручные часы показывали шесть утра.

— Поешьте хотя бы сластей перед уходом, — предложил мистер Да Сильва. — У нас на островах есть поговорка: на одной ноге нельзя путешествовать. Может, вы ее уже слышали.

— Слышал, — сказал мистер Ли.

— Кнуд, Кнуд! Слышишь, дружок? Кнуд, скажи Шарлотте, чтоб раздавила еще