Друг сидел за письменным столом, левой рукой опираясь на крышку рояля. Гость прошел между походной кроватью и зеленым диваном, стул поставить было бы негде. Друг, просияв, подал ему руку, они убрали с дивана книги. Терра тут же успел сказать:
– Вот для чего я главным образом пришел: ты свинья. Посмей отрицать свои заигрывания с пастором и директором театра. Порядочным людям ясно, что это гадость. Зато буржуа прославляют твою благонамеренность. Я с удовольствием вижу, что ты уничтожен.
Мангольф кусал губы. Он сидел, сгорбив узкие плечи, выставив вперед высокий желтоватый лоб: вид у него был плачевный. Терра на диване весь дрожал от воинственного задора. Черные глаза горели из-под густых волос, клином вдававшихся в лоб и далеко отступавших от висков.
Однако Мангольф рискнул усмехнуться печально и тонко.
– Ты думаешь, я буду участвовать в их благочестивой комедии? Я их за нос вожу. – Правда, это не было ответом, а лишь попыткой увильнуть. Вслед за тем сам Мангольф перешел в наступление: – Слыхал ты, что твой отец добивался ареста вашего бухгалтера Шлютера?
– Бухгалтера из портового склада?
– За социал-демократическую пропаганду. Тому едва удалось отвертеться, его попросту убрали из города.
Мангольф глянул выжидающе; но Терра выразил одно наивное изумление. Как искажаются события в устах толпы! Какой неверный взгляд на его отца! На его отца, самого рассудительного человека в мире!
– А Кватте подделал векселя, – продолжал Мангольф насмешливо. – Таким образом доброе имя еще одного из старейших кланов нашего почтенного города ставится под вопрос по милости Христиана-Леберехта Кватте.
– Они ходят в церковь, они даже крестят свои суда, – язвительно подхватил Терра. – Они закоснели в том мировоззрении, которое левее национал-либерализма[2] видит одно непотребство… – Он говорил еще долго, с возмущением, от которого ему внутренне становилось только веселее, пока Мангольф не возразил, что как-никак здесь, в городе, немало богатых, по-настоящему светских людей и многие из здешних далеко пошли. Это оправдание не имело веса в глазах патриция Терра, он ненавидел этот город безоговорочно – без того стремления возвыситься, которое томило сына комиссионера Мангольфа. Сын почитаемого гражданина, Терра сказал:
– Здесь даже с большими деньгами ничего не достигнешь.
– Ну, нет. – Мангольф встрепенулся. – Представь себе, я бы явился в контору хлебной фирмы Терра в качестве лидера сильной партии и сообщил ее хозяину очень веские сведения о будущих судьбах старых бисмарковских покровительственных пошлин[3].
– Ну, а дальше?
– В наше время пошатнувшиеся фирмы спасаются как умеют. – Мангольф искоса взглянул на друга, который явно ничего не понимал. – И прибегают к весьма интересным способам. Судно консула Эрмелина, недавно затонувшее, было незадолго до того застраховано в большую сумму.
– Если бы тут пахло преступлением, Эрмелин не мог бы быть другом моего отца.
Мангольф даже рот раскрыл от такой наивности.
– Ну, – добродушно заметил он, – мало ли с кем и сам кайзер поддерживает дружбу. Нельзя же бросаться словом «преступление».
Терра, выпрямившись, разразился целой тирадой.
– На этот счет я другого мнения. Такого рода дружба клеймит людей. Сейчас, в тысяча восемьсот девяносто первом году, только в одной стране всю общественную жизнь в целом можно сводить к частному обстоятельству, а именно к единоборству Вильгельма Второго с социал-демократией.
– Он заявляет, что социал-демократия противоречит божественным законам, то есть его собственным интересам, – насмешливо подхватил Мангольф.
– Его изречение «Социал-демократию я беру на себя» – прямо-таки верх бессмыслицы.
– Все понимать буквально – значит уподобиться плохому актеру, который с одинаковым пафосом произносит все фразы подряд: священная особа моего деда, небесный зов. – Мангольф сам заговорил по-актерски.
Терра подхватил:
– Божья благодать!
– Да, романтический вздор, отнюдь не санкционированный церковью.
– Слово «гуманность» он произносит не иначе как с эпитетом «ложная».
– Только маньяк, воспринимающий весь мир с личной точки зрения, способен требовать от детей, чтобы они убивали своих родителей.
– Он думает, что опирается на армию, в действительности же он опирается на парадоксы. Долго ли они продержат его? – спросил Терра.
Юный Мангольф покачал головой.
– Очень долго, – сказал он твердо.
Юный Терра с жаром произнес:
– Не может быть, чтобы сейчас, в тысяча восемьсот девяносто первом году, разум долго оставался неотомщенным. Кто, собственно, верит этому маньяку? Все только делают вид, будто верят – из страха, из хитрости, из снобизма.
– Верят тому, в чьих руках власть! – сказал Мангольф убежденно.
– Тогда не должно быть власти!
– Но она есть. И всякому хочется урвать от нее свою долю.
Согласный ход мыслей оборвался; в двадцатилетнем задоре, юноши испытующе смотрели друг на друга – один властно, другой упрямо.
– Ты замышляешь измену, – утверждал Терра. – И ты будешь разыгрывать религиозную комедию – по примеру твоего кайзера.
– Допустим. А ты молишься разуму. Но неразумное начало гораздо глубже засело в нас, и в мире его влияние гораздо сильнее, – взволнованно доказывал Мангольф.
– Лицемерные уловки! – твердо и холодно отрезал Терра.
– Тупица! Можно подделывать векселя и все же искренне веровать. Ссылаюсь в том на кайзера, господина Кватте и себя самого.
– Чистенько же должно быть на душе у такого субъекта!
– Я презираю твою чистоплотность. Знание добывается в безднах, а там не очень чисто. Что ты знаешь о страдании? – Мангольф говорил все так же истерически взволнованно.
Терра поймал его блудливый взгляд, взгляд постыдно-тщеславных признаний.
Он не хотел слушать дальше; он встал и за недостатком места повернулся вокруг собственной оси.
– Твои страдания! Надо же когда-нибудь договориться до конца! Значит, жизнь не стоит того, чтобы подходить к ней честно?
– Кто ее постиг, тому остается презирать ее, – сказал двадцатилетний Мангольф.
– И слушать коварный зов небытия. Я его не слышу, – сказал Терра. – Презирай меня сколько хочешь! Твое страдание так понятно! Оно происходит оттого, что ты наперекор собственному разуму отчаянный карьерист.
– Обольщать мир как простую шлюху – в этом глубочайшее сладострастие презрения к себе.
– Как? И к себе тоже? Ты слишком много презираешь, это к добру не приведет. Я предпочитаю ненавидеть. – Терра крепко уперся ногами в пол. – Мне ненавистны успехи, ради которых тебе приходится обманывать свою совесть. Ложь ослабляет. Ты потеряешь власть над своим изнасилованным разумом, запутаешься и плохо кончишь.
– А ты со своим незапятнанным разумом сразу же берись за револьвер, тебе рано или поздно его не миновать.
Теперь встал и Мангольф. Они меряли друг друга пламенным взглядом, каждый из них провидел правду своей жизни и готов был любой ценой отстоять эту правду.
Потом один отступил насколько мог, а другой провел рукой по лбу. Они уже не смотрели друг на