Теперь было досадно вспоминать, глядя в лунное спокойствие, тот пикирующий самолет, который быстро и легко расправился с нашей скорострельной пушкой… Он, вероятно, заметил ее и пошел ей в лоб, хотя и мог пролететь бы мимо, потому что все равно они шли на недосягаемой высоте. Ему, наверное, просто захотелось подурачиться, ему, быть может, просто стало неприятно слышать и видеть, как хлещут огненные вспышки и как торопится наша пушечка, и быть может, он смеялся, когда вышел из пике и когда переговаривался со своими, от которых немножко отстал.
Было очень обидно вспоминать теперь о той пушечке, расчет которой вряд ли успел укрыться, потому что попадание было прямое.
— Папа, ты спишь? — спросил он негромко.
— Да, почти, — ответил отец. — Когда мне надо уснуть, я представляю гладкую воду и поплавки… Вот и сейчас.
— Ну и как? — спросил сын.
— Не клюет.
Голос отца был невнятный и сиплый, но Сергей понял, что отец говорил с улыбкой.
— А Коралово брали немцы?
— Они были рядом, — ответил тот. — Были здесь, где мы ловим теперь лещей. Вернее, будем ловить на утренней зорьке. На вечернюю я не рассчитывал, откровенно-то говоря. Вечер редко спасает: я никогда не рассчитываю… А почему ты спросил о немцах?
— Да так…
— Здесь были сильные бои… Ты видел, сколько здесь братских могил?
Небо было до сих пор чистым и ясным, и Сергей только теперь заметил, что слева к луне, к круглому этому, подсвеченному сбоку шару, висящему в пустоте, придвинулись облака. Облака были слоистые и красивые, как малахит, и убраны были отраженным светом луны. В небе все это отчетливо было видно и выпукло: круглая луна, половина которой была в тени, и эти недвижимые, обрамленные светом облака, нацелившиеся на сияющую половину.
— А ты почему не идешь спать? — спросил отец.
— Учусь отвлеченно думать.
— Ну и как?
— Не клюет. Я, наверно, умею только вспоминать и делать для себя выводы, — сказал Сергей. — Это как дважды два. Рули всегда помещаются сзади. А человеческая память — те же рули.
— Память — руль человека, — сказал старик. — Это мудро. Ты крупную рыбину подцепил, а говоришь — не клюет.
Сергей сидел над водой и улыбался. Ему было приятно услышать похвалу отца, и он сказал:
— Наверное, надо спать… Осталось всего ничего до рассвета, но все-таки надо вздремнуть.
Он подошел к костру. Угли были обметаны хлопьями пепла, но в глубине этого белого пепла все еще тлел огонь, и жар его казался розовым, как закатная вода.
Отец лежал на спине, положив голову на тощий рюкзак. Его освещала луна, и лицо его, открытое свету, лоснилось, как металлическое. Он был спокоен и величав. И шрам, идущий от виска на щеку, казался свежим, как будто запекшимся от крови… Казалось, будто он мертв, и потому так круты и глубоки колпаки его сомкнутых век, так костист подбородок, освещенный луной.
Сергей прилег с ним рядом и услышал его глубокий вздох.
— Да, — сказал отец задумчиво. — Память — это рули человека, а вернее всего — человечества.
Сын его улыбался. «Конечно, — думал он, — если есть о чем вспоминать».
— А мы не замерзнем к утру? — спросил он у отца. — Может быть, лучше накрыться накидкой?
— И спать на голой земле?
— Нет… У меня есть своя накидка в рюкзаке: я ее взял с собой. А это твоя…
— Я не знал, — сказал отец. — Тогда, конечно, лучше накрыться.
И они накрылись холодной, пахучей и громко шуршащей накидкой, которая была совсем еще новая.
«Можно, конечно, о многом припомнить, — подумал Сергей, когда он удобно улегся и приготовился спать. — Можно, конечно… Но только об этом в следующий раз, не сегодня…»
Можно припомнить, как он вернулся в Москву в форме курсанта артиллерийской спецшколы и как они дрались с пацанами в Центральном парке.
В парке тогда беспокойно было и много случалось разных историй. Он ходил тогда в фуражке, которая была отделана черным бархатом и козырек которой был узким, как лезвие ножа.
А еще раньше ходил он в серых штанах с заплатами и в спортивной затертой курточке, которую мать получила по ордеру.
В этой курточке и в штанах в полоску он поехал тогда с отцом в Коралово за кроватью.
Была уже поздняя осень, и, когда они сошли с поезда, началась пурга. Но сквозь метущийся снег светило оранжевое солнце, и было очень интересно смотреть на этот тускло сияющий огонь. Снежинки казались большими и черными, когда они перечеркивали солнце.
Отец был в шинели и в кепке.
«Ты зря не оделся», — говорил отец, везя за собой детские санки.
Они шли вдоль большого серого забора с колючей проволокой наверху, и эта колючая проволока хорошо была видна, потому что там, в той стороне, за забором, светило солнце сквозь снег.
«А куда мы идем?» — спрашивал он у отца.
Он совсем не узнавал тех тропинок, по которым шагал отец, и не помнил забора, который тянулся до самого леса. А что было за этим забором, он тоже не знал.
Потом пурга сразу улеглась, и ярко засверкало морозное солнце. На проводах висел снег, на березах висел снег, забор был залеплен снегом. Снег был липкий, но громко хрустел.
Отец смеялся и спрашивал:
«Неужели не узнаешь?»
А шоссе было промерзшее и серое, и только трещины в асфальте были белые. С проводов легко и невесомо падали снежные ломтики, разваливаясь в воздухе. И в лесу с деревьев все время падал снег, словно лес отряхивался. Там еще стояли дубы, полные ржавых листьев.
Санки шумно волочились за отцом, и порой из-под полозьев выскакивала мелкая искра. Сережка узнал теперь шоссе и оглядывался по сторонам, отыскивая дом, в котором его напугала когда-то страшная жаба…
Но они не скоро подошли к этому дому, и, когда отец свернул с шоссе к калитке, сын усомнился в его памяти.
Дом стоял голубой и холодный. Крыша была в снегу, а за крышей светило солнце. От этого снег на крыше казался тоже голубым, как и стены дома.
Сережка оглянулся. И лишь тогда узнал этот дом, потому что увидел лес, за которым когда-то стреляла пушка по самолетам, и увидел небо, в котором летели когда-то «юнкерсы».
На порожке, где когда-то