Мистер Дэд нетерпеливо кашлянул.
Больной человек продолжал, горящими глазами уставившись на Фара, кровь отлила от его губ:
— Он рассматривает физику и химию не в качестве помощи в понимании мира, а в качестве помощи в торговле. Все время, пока он был в Уолдингстентоне, он тайком работал с нашими материалами в наших лабораториях, мечтая получить выгодный патент. О, я знаю вас, Фар! Вы думаете, что я нс видел, потому что я не жаловался? Если бы он запатентовал какое-нибудь выгодное открытие, он бросил бы преподавание в тот же самый день. Он стал бы тогда таким же, как вы. Но со своим безжизненным воображением он даже не способен был изобрести вещь, которую можно было бы запатентовать. Время от времени он мог говорить с учениками об империи, но эта империя была для него не более чем коммерческий заговор, огражденный забором из тарифов. Все это ни к чему не может привести… Но он думает, что мы сражаемся с германцами, он думает, что мой драгоценный сын отдал свою жизнь и что все эти другие храбрые мальчики, погибшие без числа, послужили тому, чтобы мы могли занять место германцев в качестве торговцев — грабителей Европы. Такова мера его разума. Ему чужды религия, вера, самопожертвование. Почему он хочет занять мое место? Потому, что он хочет послужить делу, как служил я? Нет! Только потому, что завидовал моему дому, моему доходу, моей директорской должности. Умру ли я или останусь жив, невозможно, чтобы Уолдингстентон, мой Уолдингстентон оказался в его руках. Отдайте ему школу, и она незамедлительно умрет.
5
— Джентльмены! — запротестовал бледный, вспотевший мистер Фар.
— Я не представлял себе, — вырвалось у мистера Дэда, — я не имел понятия, что дело зашло так далеко.
Сэр Элифаз движением руки призвал своих компаньонов утихомириться; он осознал, что пришло время ему сказать свое слово.
— Это достойно сожаления, — начал сэр Элифаз.
Он ухватился руками за сиденье своего кресла, словно желая крепко удержаться на нем, и пристально уставился на горизонт, как будто пытался расшифровать какую-то отдаленную надпись.
— Вы задали тон этой дискуссии, — выдавил он из себя.
Это удалось ему с третьей попытки.
— Для меня исключительно тяжело слушать такое, тем более что, находясь на самом краю Великой бездны, подобало бы говорить в более сердечных и сочувственных тонах. Однако в мою обязанность, в наши обязанности, вменяется твердо держаться тех принципов, которыми мы всегда руководствовались, будучи членами правления Уолдингстентонской школы. Должен заметить, вы с исключительной самоуверенностью высказались об учреждении, в которое все мы, здесь присутствующие, в какой-то мере внесли свой вклад. Вы говорите так, будто вы, и только вы, были его творцом и руководителем. Простите меня, мистер Хас, но я напомню вам факты, достоверную историческую правду. Эта школа, сэр, была основана в отдаленные времена королевы Елизаветы, и многие добросовестные люди управляли ее имуществом вплоть до того периода, когда, к несчастью, отток пожертвований привел к временному прекращению се работы. Комиссия по делам благотворительности после расследования возродила ее примерно пятьдесят лет Назад, с помощью щедрого денежного вклада Гильдии Бумагоделателей, в которой я и Дэд имеем честь состоять. Это и привело к подчинению школы вам. Я не хотел бы испортить вам настроение в момент, когда вы больны и встревожены, но я обязан напомнить вам об этих обстоятельствах, сделавших вашу работу возможной. Как вы не смогли бы изготовить кирпичи без соломы, так вы не смогли бы построить Уолдингстентон без денег, полученных путем той самой коммерции, к которой вы высказали столь незаслуженное отвращение. Мы, презренные обыватели, были теми, кто сажал для вас цветы, кто поливал их…
Мистер Хас собрался было что-то сказать, но не вымолвил ни слова.
— То же самое говорю и я, — подхватил мистер Дэд, обратившись за подтверждением к мистеру Фару. — Школа, по сути, является современным коммерческим училищем. Так она и должна функционировать.
Мистер Фар, побледнев, кивнул, не сводя глаз с сэра Элифаза.
— Мне следовало быть осмотрительным, — сказал тот, — говоря о наших личных вкладах в общее дело при таких серьезных обстоятельствах, но поскольку вы сами, мистер Хас, захотели этого, поскольку вы затеяли дискуссию…
Он повернулся к своим коллегам, как бы ожидая от них поддержки.
— Продолжайте, — сказал мистер Дэд. — Факты есть факты.
6
Сэр Элифаз прокашлялся и продолжил, словно читая надпись на горизонте:
— Я поднял эти вопросы, мистер Хас, только для начала. Суть того, о чем я должен сказать, лежит глубже. Я коснулся ваших высказываний, имеющих отношение только к нам; вы признаете единственно свою правоту, вы пренебрегаете нашими ничтожными суждениями, вы отметаете их прочь; школа должна продолжать вашу линию, обучение должно следовать вашей схеме. Вы не можете представить себе, что возможно противоположное мнение. Бог не позволяет мне сказать хотя бы одно слово в свою защиту; я щедро отдавал как мое время, так и средства ради нашей школы; это могли бы подсчитать мои секретари и показать, сколько именно, но я не жалуюсь… Вовсе не жалуюсь…
Но позвольте мне перенести всю эту дискуссию на более широкую и более серьезную почву. Ведь вы бросили обвинение не только нам и нашим ничтожным замыслам. Удивительные слова вырвались из ваших уст, мистер Хас, во время этого спора, такие вещи мне больно и странно было услышать от вас. Вы говорили о неблагодарности не только человеческой, но и о Божеской. Я не поверил своим ушам, но вы на самом деле сказали, что Бог молчит, что от него нет никакой помощи и что он покинул вас, несмотря на похвальные усилия с вашей стороны… Стоя, как и вы, на самой грани Великой Тайны, я хочу попросить вас отказаться от всего, что вы сказали.
Сэр Элифаз, похоже, глубоко задумался. Он, словно парящий стервятник, повернулся к своей жертве.
— Я далек от того, чтобы выставлять свои религиозные чувства перед кем бы то ни было… Я вовсе не демонстрирую их. Многие