Эта замкнутость вызывала критику и даже негодование у тех, кому дали от ворот поворот. В начале 1980-х годов правительство социалистов делало попытки выкупить Бомон – официальной целью объявлялось намерение внести его в список охраняемых территорий, но на самом деле задачей было покончить с его своеобразным статусом. Однако в ответ вскипела такая волна возмущения, что правительству пришлось отступить. Власти зарубили себе на носу, что остров Бомон – особенное место, крохотный, омываемый хрустальными водами райский уголок в считаных кабельтовых от побережья Вара, кусочек Франции, но все же не вполне Франция.
4Высадившись на берег, я поволок свой чемодан по пристани. Спортивный порт был невелик, но прекрасно оборудован и полон очарования. Городок нависал кольцевым амфитеатром над гаванью, под безоблачным ослепительным небом пестрели ярусы разноцветных домиков. Сначала это зрелище напомнило мне греческий остров Идра, где я побывал в детстве с родителями, но стоило мне зашагать по крутым узким улочкам, и я переместился в Италию 60-х годов. Немного погодя, забравшись достаточно высоко, я впервые увидел белые песчаные пляжи и невольно сравнил их с дюнами Массачусетса. Завершая первое знакомство с островом по пути к центру городка под стук колесиков своего чемодана, я понял, что уникальность и волшебство Бомона – плоды именно этого неуловимого сочетания. Бомон оказался хамелеоном, ни на что не похожим, сопротивляющимся любой классификации, местом, не поддающимся анализу и обманывающим ожидания.
Я быстро добрался до центральной площади. Теперь все вокруг меня – не то деревня, не то провинциальный городок – казалось вышедшим из романа Жана Жионо. Сердце Бомона носило название «площадь Мучеников». Здесь имелось все, что полагается: тенистые деревья, башня с часами, монумент павшим солдатам, звонкий фонтан, площадка для игры в петанк.
Бок о бок, увитые виноградом, здесь стояли вывески местных ресторанчиков: «Сен-Жан-Ивер» и «Ле-Фор-де-Кафе». На террасе последнего я узнал сухой профиль Грегуара Одибера, доедавшего артишоки в перечном соусе. Больше всего он смахивал на старомодного школьного учителя: бороденка с проседью, тесная жилетка, длиннополый мятый пиджак из льна.
Узнав меня, он величественным жестом пригласил меня к себе за столик и налил, как школьнику, лимонаду.
– Должен первым делом предупредить: в конце года я закрываю лавочку, – сразу огорошил он меня.
– То есть как?
– Потому мне и понадобился сотрудник: надо все разобрать, сосчитать, провести последнюю инвентаризацию.
– А потом вы оставите ключи под дверью?
Он утвердительно кивнул, подбирая ломтем хлеба остатки оливкового масла из тарелки.
– Почему?
– Потому что мое занятие утратило смысл. Год за годом оно приносило все меньше денег, этот процесс необратим. А то вы не знаете, что к чему: власти не препятствуют процветанию гигантов сети, не платящих во Франции налоги.
Владелец книжного магазина вздохнул, немного поразмыслил и добавил, как фаталист-провокатор:
– Будем реалистами. Зачем тащиться в книжный магазин, когда со своего айфона можно в три клика заказать любую книгу?
– По массе причин! Вы уже нашли покупателя для своего гиблого бизнеса?
Одибер пожал плечами.
– Он никому не нужен. Нынче книга – самый нерентабельный товар. Мой книжный магазин – не первый, вынужденный закрыться. И не последний.
Он перелил остатки вина в графине себе в бокал и выпил залпом.
– Идемте, покажу вам «Алую розу», – сказал он, складывая салфетку и вставая.
Я зашагал следом за ним через площадь к магазину. Смертельно скучная витрина была заставлена книгами, собиравшими пыль уже много месяцев. Одибер толкнул дверь и посторонился, пропуская меня внутрь.
В магазине царила такая же тоска, как и на витрине. Мрачные стены превращали помещение в темную пещеру. Полки из ореховой древесины сами по себе выглядели привлекательно, но от отягощавшей их классики веяло отталкивающим снобизмом. То была культура в самом академическом понимании. Я уже начал понимать, что за человек Одибер, и догадывался, что его хватил бы удар от одного предложения торговать фантастикой, фэнтези и японскими комиксами.
– Сейчас познакомитесь с вашей комнатой, – сказал он, указывая на деревянную лестницу в глубине магазина.
Владелец обитал на втором этаже, а меня поселил на третьем, в длинной мансарде. За скрипучими окнами до полу меня ждала приятная неожиданность – выходящий на площадь балкон. Шикарный морской вид несколько меня приободрил, как и путаница улочек, устремлявшихся к берегу, виляя между разномастными домишками цвета охры, сложенными из впитавших седую старину камней.
Разобрав свои вещи, я спустился в магазин, где Одибер принялся объяснять, что ему от меня нужно.
– Вайфай работает через пень-колоду, – предупредил он, включая старый компьютер. – То и дело приходится ходить наверх и перезагружать роутер.
Пока компьютер оживал, хозяин включил электрическую плитку и залил воду в кофеварку.
– Как насчет кофе?
– С удовольствием.
Оставив его колдовать над кофе, я прошел по магазину. На щите за кассой красовались древние страницы еженедельника Livres Hebdo из времен, когда творил Ромен Гари (если я преувеличил, то несильно). Меня тянуло раздвинуть шторы, скатать и убрать в дальний угол вытертые багровые ковры, совершенно иначе расставить все на полках и на выкладке.
Одибер, оказывается, умел читать мысли.
– «Алая роза» открылась в 1967 году. Нынче книготорговля приносит одни убытки, не то что тогда… В те времена сюда валом валили французские и зарубежные авторы. Обожали устраивать здесь читательские встречи и подписывать свои новинки.
Он достал из ящика книгу благодарностей в кожаном переплете. В ней оставили автографы Мишель Турнье, Жан-Мари Гюстав Леклезио, Франсуаза Саган, Жан д’Ормесон, Джон Ирвинг, Джон ле Карре и… Натан Фаулз.
– Вы всерьез собираетесь закрыть магазин?
– Без всякого сожаления, – подтвердил он. – Люди больше не читают, что с этим поделаешь?
Я был не столь категоричен:
– Читают, только по-другому.
Одибер выключил плитку, прервав свист итальянской кофеварки.
– Ладно, вы же понимаете, о чем речь. Я говорю не о развлечении, а о настоящей литературе.
Как же, как же, о ней, любимой, о «настоящей литературе»… В какой-то момент такие люди, как Одибер, обязательно поминали ее заодно с «настоящими писателями». Но я никогда ни за кем не признавал права учить меня, что читать, а чего не читать. Привычка корчить из себя судью, выносящего приговор, что литература, а что нет, казалась мне недопустимым самомнением.
– Много вы знаете настоящих читателей? Вряд ли они вокруг ходят толпами, – не унимался разочаровавшийся торговец духовной пищей. – Я об умных читателях, посвящающих много времени чтению серьезных книг. – Не дожидаясь ответа, он, распалившись, зачастил: – Между нами говоря, сколько во Франции осталось настоящих книгочеев? Десять тысяч? Пять? Думаю, и того меньше.
– Какой вы пессимист!
– Ничего подобного! Нужно себе признаться: мы вползаем в литературную пустыню. Нынче все хотят быть писателями и никто не читает.
Желая закрыть эту тему, я указал на фотографию Фаулза в альбоме:
– Это Натан Фаулз. Вы с ним знакомы?
Одибер прищурился, соображая, как лучше ответить.
– Так, немножко… Настолько, насколько возможно быть знакомым с Натаном Фаулзом…
Он подал мне чашку кофе цвета и консистенции чернил.
– Фаулз представлял