— Нет. Я просто позвонил в больницу и попросил прислать врача.
— Значит, прежде вы его не видели?
— Нет, мы с ним ни разу не встречались. Да и потом, в этой хирургической маске…
— То есть при желании кто-то другой мог выдать себя за доктора Литтла? И вы бы его не узнали?
— Конечно, но с какой стати и кому понадобилось бы это делать? К тому же операция была выполнена профессионально. Отличная работа.
— Вот как?
— Да, просто блестящая. Кстати, именно доктор Литтл поставил диагноз «перитонит».
— И вы постоянно находились рядом с ним?
— Естественно.
— А в каком состоянии был пациент — надеюсь, вы уверены, что это был Миддлтон? — когда вы собирались сделать анестезию? Что он чувствовал?
— Боль. Очень сильную, с постоянной рвотой. Мне казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Я сказал доктору Литтлу, что операция вряд ли уместна. Больной практически обречен. Однако он настоял на своем, и мы сделали анестезию. Но не странно ли, что потом доктор Литтл забыл про эту операцию?
— Очень странно, — согласился Джонс. — Может, он получил сообщение о том, что пациент умер и операция больше не нужна?
— Вы хотите сказать, что это у меня не в порядке с головой? Я же объяснил: доктор приезжал из города и сделал операцию.
— Да, да, я понял. Я не это имел в виду, — пробормотал Джонс. Его охватила беспомощность. Он неловко добавил: — Просто это действительно очень странная история, доктор.
Вскоре ему в голову пришло простое объяснение, которое повергло его в уныние. Вероятно, доктор Литтл страдал от особой формы амнезии, описанной Фрейдом и другими психиатрами, которую можно выразить словами: «Не напоминайте мне о том, что я хочу забыть». Сделанная им операция закончилась неудачно, и он подсознательно выбросил ее из памяти, поскольку воспоминание о ней причиняло ему боль. Отсюда и его записка доктору Кревистеру.
Но исчезновение Пайка в любом случае представляло огромный интерес. Это был явный намек на преступные действия, направленные против Миддлтона. Джонс решил, что должен поговорить с миссис Пайк и выяснить, в каком состоянии находился ее муж, когда она отправилась за помощью к доктору Кревистеру. Если бы только можно было доказать, что Пайк страдал от аппендицита — или от отравления мышьяком!
Он глубоко погрузился в свои мысли, из которых его вывел громкий возглас доктора Кревистера:
— Кстати, вы были правы, мой друг!
— В чем именно? — спросил Джонс.
— В том, что спросили меня, уверен ли я, что пациентом был мистер Миддлтон. Дело в том, что до того, как меня позвали к миссис Пайк, я никого из них не видел.
— Ни Пайка, ни Миддлтона?
— Ни того, ни другого. А поскольку их симптомы оказались абсолютно идентичными…
Джонс уставился на собеседника:
— Вы хотите сказать, что это все-таки был Пайк?
Доктор Кревистер покачал головой:
— Но как это возможно? Операцию-то делали в Неот-Хаусе. Вы меня совсем запутали, молодой человек!
Глава VIII
«Все в нем сгнило и разрушилось от носа до кормы».
Из отчета 1852 года о линкоре «Уорриэр»
Все еще размышляя о таинственном исчезновении Пайка и о странном сходстве его симптомов с болезнью Хэнли Миддлтона, Джонс к половине десятого добрался до домика викария, надеясь на его помощь и содействие по поводу нового владельца Неот-Хауса.
Однако время для визита оказалось крайне неудачным, поскольку викарий, замотавшись в толстый шарф и прикладывая к левой стороне лица нагретый камень, простонал глухим от боли голосом, что у него жуткая невралгия и он вряд ли в состоянии принимать гостей. Вид у него был такой мрачный и убитый, что Джонс, всегда готовый посочувствовать страждущим, почти раскаялся в том, что явился в столь неподходящий час. Его немного удивило, что приступ невралгии оказал такое сильное действие на Хэллема — тот был буквально сам не свой, — но рассудил, что никто не застрахован от плохих дней.
— Зачем вы пришли? — помолчав, спросил викарий.
Джонс коротко рассказал о визите к доктору Кревистеру.
— Не понимаю, почему вы вмешиваетесь? Это не имеет к вам никакого отношения, — раздраженно буркнул священник сквозь намотанный шарф.
— А как же мистер Карсуэлл Миддлтон? Я не могу просто стоять в стороне и смотреть, как его сведут в могилу, — возразил писатель.
— Разумеется, не можете. Но для чего кому-то сводить его в могилу?
Джонс нетерпеливо ответил:
— А разве он не унаследовал поместье? Что станет с молодым Миддлтоном-Пэшеном теперь, когда вернулся его пропавший дядюшка? А если тот к тому же женат и у него собственные дети…
— Он холост! — перебил викарий. — Миссис Гэнт слышала об этом от миссис Теббаттс, экономки, которую он привез с собой.
— Что ж, хоть какие-то новости!
— В общем, вам лучше успокоиться и умерить свое воображение, — заключил священник.
— Воображение тут ни при чем, — возразил Джонс. — Все просто, как дважды два четыре. Дело Миддлтона плохо пахнет, и я намерен выяснить правду, прежде чем уеду из деревни.
— Вся деревня плохо пахнет, — заметил викарий, неожиданно хихикнув. — Но убийство тут ни при чем. Убийство — это слишком просто. Вы и понятия не имеете, что тут творится. О, можете мне поверить!
— Правда? — спросил Джонс, внимательно взглянув на него.
Викарий заморгал, его речь стала хриплой и невнятной. Он начал говорить о местной содомии, и рассказ лишил Джонса дара речи. Как писателя его трудно было чем-либо удивить, но явное удовольствие, с которым священник смаковал детали, вызвало у него отвращение.
— И вот теперь эта старуха Флюк, — заключил викарий. — Отрубила голову петуху и залепила его перьями дверь в моем летнем домике. Я не могу в него войти.
— Не можете войти? — удивился Джонс.
Он машинально ухватился за каминную полку, догадываясь, что ему совсем не понравится ответ Хэллема.
— Нет! — почти взвизгнул викарий, повысив голос. — Не могу войти!
Хэллем вдруг громко рассмеялся и ударил себя кулаком в грудь. Джонс подскочил к нему, прижал к кровати и позвал японца. Тот с почтительным видом появился в комнате и встал, скрестив руки на груди. Викарий лежал тихо.
— Принесите воды! — крикнул Джонс. — Ваш хозяин болен!
— Только не воды, — вежливо произнес дворецкий. — Вода плохая. Нашествие лягушек. Все лягушки мертвые. Вода очень плохая, когда лягушки мертвые. Лягушки отравлены, вода тоже. Хозяина отравили, вот что я думаю.
Замечание о лягушках, кажется, оживило пастора. Он убрал руку Джонса, сел в кровати и прохрипел, приложив ладонь к больной щеке:
— Лягушки, может, и отравлены, а вода — нет.
— Конечно, нет, — подтвердил Джонс успокаивающим тоном.
Викарий снова рассмеялся, на сей раз естественно, однако его голос по-прежнему звучал как чужой.
— Нет-нет, правда. Мой колодец слишком глубокий, чтобы в него могли попасть дохлые лягушки. Если они там появились, значит, кто-то убил их раньше, чем они оказались в колодце, — объяснил он.
— Понятно, — кивнул Джонс. — Что ж, давайте осмотрим колодец.
Даже в наступивших сумерках зрелище было неприглядным. На краю колодца валялось десятка два распухших лягушачьих тел с вздутым