У Виктории была старшая сестра. Полина. Семнадцатилетняя красавица, но с червоточинкой: что-то в ней сумрачное и тревожащее пугало меня и завораживало одновременно. Что-то касавшееся плоти. Ее терзаний. И если порой ночами, в мои пятнадцать лет, полных соков, нетерпений и насущностей, мне случалось видеть сны, я грезил о теле Полины.
Но любил я Викторию.
* * *Я помню, как увидел ее в первый раз. Больше тринадцати лет назад.
Это было в публичной библиотеке на улице Марешаль-Леклерк. Я пришел за комиксами. Она была уже там со своей матерью, которая безуспешно искала сборник Анри Мишо[4]. Решительно здесь ничего нет, не библиотека, а издевательство, нервничала она. Да кто же еще читает поэзию, мадам, поэзию! В Сенген-ан-Мелантуа! Возьмите лучше детективный роман, вот, смотрите, в герое этой книги есть и поэзия, и искупление, и коварство, и бесконечность бурь, и разбитые сердца.
Виктория посмотрела на меня, тон взрослых был ей забавен, тон матери немного смущал. Ей было всего одиннадцать лет. Киношная белокурость, юбка миди а-ля Бардо. Невероятные глаза – я только позже узнал, что они были в точности цвета изумрудов. И непредсказуемая дерзость.
Она с опаской приблизилась ко мне.
– Ты не умеешь читать? Поэтому берешь книги с картинками?
– Виктория!
Тут она пожала плечиками.
– Тебе повезло, даже не надо спрашивать, как меня зовут.
Она вернулась к матери. И слава богу.
Потому что, несмотря на струйку ледяного пота, стекавшую по спине, мне вдруг стало жарко.
Потому что я был бы неспособен произнести ни единого слова.
Потому что мое сердце, как когда-то сердце моего отца, только что разорвалось.
* * *В начале июля половина городка отправилась кто в Ле-Туке, кто в Сен-Мало, а кто в Кнокк-ле-Зут или Ла-Панн.
Мы с Викторией остались в Сенгене. Как и моя мама, зубрившая свою бухгалтерию. Как и ее отец, морщась, изучавший запросы на студенческие ссуды. Как и ее мать, силившаяся извлечь из своего больного пера слова, которым суждено однажды тронуть сердце мира и всколыхнуть меланхолию смирившихся. Полина была в Испании, жила ночами, «Пончо Кабальеро»[5] и незнакомцами.
Нашими соседями были Делаланды. Они перебрались из Шартра два года назад, в 1997-м. Он был переведен в Фретен, за несколько километров отсюда, на автомобильное производство «Квинтон-Хазел», она же через год нашла место преподавательницы в католическом университете Лилля, на кафедре толкования Библии. Лет сорока, бездетные, они были очень красивой парой. Он походил на Мориса Роне[6], только потемнее. Она – на Франсуазу Дорлеак[7], посветлее. Она смотрела на него глазами надзирательницы и влюбленной. Собственницы, короче. Их дом, один из немногих в городке, был с бассейном, и при наших добрососедских отношениях: Габриель – зови меня Габриель, попросил мсье Делаланд, – мне доверили уход за ним, когда он увез жену на баскское побережье как минимум до начала сентября. За круговертью южного ветра, бешеного ветра, как называют его там, и за шлепками океана, уточнил он, словно напоминая, как здесь все плоско, уныло и безысходно.
На деньги за чистку бассейна я собирался купить мопед, когда мне исполнится шестнадцать. Мы с Викторией присмотрели один, подержанный «Мотобекан» в хорошем состоянии, «Синий», который продавал местный пенсионер. Мы уже видели себя вместе на длинном седле, подлатанном черным скотчем, ее руки вокруг моей талии, моя левая рука на ее ладонях, ее дыхание греет мой затылок, и мы мчимся к жизни вдвоем.
* * *Я с нетерпением ждал, чтобы она поскорее выросла.
Ждал, чтобы ушли ее детская грация и запахи мыла и цветов.
Ждал, чтобы от нее повеяло наконец другими запахами, пряными и теплыми, которые я вдыхал подле Полины, подле некоторых девочек из моего тогдашнего класса, женщин на улице.
Запахи кожи. Запахи крови.
* * *Каждое утро я ждал ее возле дома. Каждое утро она крутила педали, устремляясь ко мне. И каждое утро из окна второго этажа кричала поэтесса, отвлекшись от своих меланхоличных стихов:
– Не делайте глупостей! Привезите ее домой к обеду!
Мы были одни на целом свете. Мы были Викторией и Луи, белокурым обещанием. Мы были неразлучны.
Мы катили к Марку, речке, которая вьется до самого Бувина – того самого, где произошла знаменитая битва 1214 года[8], – и когда, усталые, падали на землю, я плел ей из травы обручальные колечки, которые она надевала, смеясь, на свои тоненькие пальцы, и считал, сколько у нее будет детей, в складочке у мизинчика. Но я никогда не выйду за тебя замуж, говорила она. А если я спрашивал, почему, отвечала, что тогда я не буду ее лучшим другом. Я скрывал обиду, протестуя:
– Буду. Я буду твоим другом всю жизнь.
– Нет. Если любишь по-настоящему, легко друг друга потерять, а я не хочу тебя потерять, никогда, Луи.
Она вскакивала, как козочка, и садилась в седло.
– Кто последний, тот мокрая курица!
Детство еще оспаривало ее у меня. Детство ее у меня отнимало.
И я подавлял свои мальчишеские желания. Я учился терпению – этой мучительной боли.
Когда мы возвращались, в знойный час обеда, ее мать готовила нам «перекус», как она это называла, в тени большой липы в саду: ветчина, салат из овощей, иногда сырный пирог, если было попрохладнее, на десерт французский тост или шоколадный мусс. Мне нравились усы от какао на губах Виктории, я мечтал стереть их языком, в то время как ниже, в штанах, приливала кровь, превращая мой пенис в мужской член, лакомый, оголодавший. И от нахлынувшего удовольствия вкупе со стыдом я опускал глаза.
После обеда мы шли в сад Делаландов – она-то видела Габриеля всего один раз, но этого хватило, чтобы она нашла его красивым, «отчаянно, смертельно красивым».
Вооружившись большим сачком, она помогала мне убирать листья, плававшие на поверхности воды. Раз в неделю я должен был проверять уровень pH