— Нет, это ты настоящий меньшевик! — кричал сын. — Так тебе и надо, что тебя посадили!
— Нет, это так тебе и надо, что тебя посадили! — вопил отец.
Вскоре после того как они раскололись на большевиков и меньшевиков, обоих раскольников помыли, переодели и отправили в Москву. Прямо с каменоломни Чумкина-большевика назначили на должность политсоветника радио «Свобода». А Чумкина-меньшевика приткнули там же в качестве внештатного консультанта. Видно, у авторов спецпроекта «Чертополох» были длинные руки.
Поскольку радио «Свобода» в принципе базировалось на таинственном «комплексе Ленина», который делает из людей настоящих революционеров, то административный скелет радиостанции тоже подобрали из тех остатков ленинской гвардии, которых после Великой Чистки лечили трудом в концлагерях.
Политсоветник Чумкин знакомился со своими новыми коллегами:
— Скажите, а мы не встречались с вами на каменоломне в Печоре?
— Нет, я работал на кирпичном заводе в Магадане, — отвечал бывший ленинский гвардеец. — Дослужился до каменщика 3-го разряда. А вам что дали?
— На прощание мне дали справку каменщика 5-го разряда, — хмуро ответил политсоветник.
Остальные работники радиостанции подразделялись на две категории — технических и творческих. Технические работники подыскивали подходящие пропагандные материалы, которые потом переводились на иностранные языки. Основная трудность этой работы заключалась в том, чтобы привести политическую линию агитпропа в соответствие с кривыми идеями политсоветника Чумкина. В поисках революционного новаторства идеи Чумкина извивались, как брахистохрона. Есть в науке такая путаная кривая, по которой катаются шарики. Но в голове Чумкина шарики катались так, что у других начиналась головная боль. Потому у бедных технических работников был довольно бледный вид. Как у той гусиной травки, которую случайным ветерком занесло на мусорную кучу. Их так и называли — бледные личности.
Зато творческий персонал состоял из исключительно ярких личностей. Самыми яркими были большой писатель Остап Оглоедов и маленький поэт Серафим Аллилуев, которые работали в отделе скриптов.
Дверь из кабинета политсоветника Чумкина выходила в отдел скриптов, где за письменными столами сидели и потели несколько негров. Поскольку писание скриптов считалось черной работой, то скриптописцев называли литературными неграми. А поскольку из отдела скриптов постоянно раздавались брань и крики Чумкина вперемешку с визгом и воплями литературных негров, иногда кончавшимися горькими слезами, то комнату эту называли детской комнатой.
Справа от двери Чумкина сидел большой писатель Остап Оглоедов, а слева — маленький поэт Серафим Аллилуев. Остап Оглоедов называл себя человеком свободных профессий и радиокомментатором и по совместительству служил козлом отпущения у политсоветника Чумкина. А Серафим Аллилуев был тем, что футуристы называли облаком в штанах, и зарабатывал свой хлеб тем, что писал политические частушки.
Природа щедро одарила Остапа Оглоедова. Это был представительный мужчина саженного роста с лицом отставного боксера и мохнатыми разбойничьими бровями, с длинными руками гориллы и львиной гривой волос грязно-рыжеватого цвета. А в груди Остапа жила душа канарейки. И эту нежную душу с детских лет терзала жажда литературного творчества.
Сначала он пытался писать баллады. Героями этих баллад всегда были честные жулики, пострадавшие за свое благородство.
— Незамеченные герои нашей эпохи, — комментировал Остап.
Потом он перешел на прозу. Писал он так: описание природы — полстранички у Тургенева, характеристика героев — страничку у Толстого, психологический момент — страничку у Достоевского. Серафим Аллилуев качал головой:
— Остап Остапович, а вы знаете, что такое плагиат?
— Прошу без хамских намеков, — отвечал Остап. — Кабы у меня было столько дурных денег, как у Тургенева, да столько блатного времени, как у Толстого, так я тоже сам писал бы.
Письменный стол Остапа напоминал штаб мировой революции, окруженный высокими баррикадами из произведений классиков марксизма-ленинизма. Посередине валялись кипы газет и журналов вперемешку с обгрызенными карандашами и корками хлеба. Со стороны получалось впечатление, что здесь сидит страшно деловой человек. Для смены декораций Остап иногда ворошил эту пыльную кучу артистическим жестом и тяжело вздыхал, словно он чертовски устал.
— Остап Остапович, а вы знаете, что такое халтурщик? — спрашивал Серафим.
— Я все знаю, — отвечал Остап. — Я в таких университетах побывал, что тебе и не снилось. Кстати, это не халтура, а туфта. Эх, ты, поэт, даже русского языка не знаешь.
После получки Остап аккуратно засовывал деньги в задний карман и ласково похлопывал себя по заду. Деньги он называл ласкательным именем «тити-мити». Начальству он постоянно жаловался на меркантильные затруднения, которые мешают расцвету его творческого потенциала, и просил прибавки. При этом он поддергивал штаны и говорил:
— Смотрите! Даже шкеры спадают…
И еще Остап жаловался, что от сотрудничества с политсоветником Чумкиным у него появилась язва желудка. Вместо лекарств Остап всегда держал на письменном столе большую бутыль с молоком. Как только Чумкин появлялся в дверях, Остап поспешно хватал свою бутыль и пил молоко прямо из горлышка.
— Оглоедов, что это вы там сосете? — спросил политсоветник.
— Это чтобы успокоить мою язву, — объяснял Остап. — Собственно говоря, я должен был бы попросить у вас специальную прибавку на молоко. Как на вредном производстве.
— Молокососы! — буркнул Чумкин. — Устроили мне здесь детскую комнату.
— Прошу не выражаться, — обиделся Серафим Аллилуев, — Я вам не мальчик.
— А кто же вы такой — девочка?
— Я и не мальчик, и не девочка.
— Знаем мы вас, поэтов, — желчно прошипел Чумкин. — Все вы недоделанные.
Когда за полйтсоветником закрылась дверь, Остап вздохнул:
— У него даже родная мать отравилась, когда он родился. А с женой они живут так: он на третьем этаже, а она на четвертом.
Если Давид Чумкин служил на радио «Свобода» в качестве чертополоха, а Остап Оглоедов в качестве бурьяна, то зато Серафим Аллилуев был настоящей ромашкой. Его бабушка, дочь раввина, сбежала из дома с беспутным монахом-расстригой, чем заслужила себе всеобщее проклятие родни, долго еще посыпавшей голову пеплом. Отец Серафима был журналистом, атеистом, морфинистом и другом футуриста Маяковского.
Потом Маяковский покончил самоубийством, отец бесследно исчез во время Великой Чистки, а Серафим попал в беспризорники. Там он научился богемной жизни, перепробовал все виды наркотиков, затем заинтересовался спиритизмом.
— А ты духов видел? — спрашивали его.
— Конечно, — отвечал Серафим. Когда марафета нанюхаешься — все увидишь.
Надо признать, что большой писатель Остап Оглоедов был большой только ростом. Зато маленький поэт Серафим Аллилуев хотя ростом и маленький, но поэтом он был настоящим. Черноволосый и черноглазый, с торчащим вперед острым носиком, он молился на поэзию Бориса Пастернака и считал себя его последователем.
— Пастернак и петрушка, — комментировал Остап Оглоедов.
Лучше всего Серафим писал свои стихи тогда, когда ему хуже всего жилось, когда он бегал по улицам, оборванный, голодный и холодный, или когда он проигрывался в пух и прах в карты, чем он потом долго хвастался. Он любил побеседовать в стихах с пустым местом или с разрушенным домом, или с