Этот список можно продолжать.
Здесь, в Киеве, во все времена — до революции и после — были десятки еврейских школ и высших учебных заведений, театры, издательства, Институт еврейской культуры при Украинской академии наук… Здесь издавались книги, журналы, газеты…
Естественно, именно сюда направил свою отравленную стрелу «мудрый отец народов» — добить остатки еврейской культуры.
После злодейского убийства Михоэлса, разгрома антифашистского комитета, культурных учреждений и органов печати Москвы кровожадный Берия перенес свою деятельность на Украину и другие республики, где теплились остатки очагов еврейской культуры. Были брошены в тюрьмы, лагеря почти все писатели, журналисты, ученые, актеры, интеллигенция.
Первой жертвой этого страшного геноцида стал выдающийся поэт, классик еврейской поэзии Давид Гофштейн, поэт с мировым именем. Какой вклад внес этот удивительный мастер слова в многонациональную литературу не только своими двадцатью томами поэзии, но и блестящими переводами на родной язык «Кобзаря» Тараса Шевченко, многочисленных произведений Леси Украинки, Ивана Франко, современников Гофштейна — Максима Рыльского, Павла Тычины, Миколы Бажана, Владимира Сосюры, Николая Ушакова, Олеся Гончара, с которыми поэт был связан братской дружбой!
Давид Гофштейн воспитал большую плеяду молодых, талантливых поэтов, дав им путевку в жизнь. Его дом был всегда открыт для них. Это был подлинный народный поэт, большой благородной души и сердца.
И к такому поэту, человеку, общественному деятелю в один ненастный осенний день 1949 года ворвались блюстители порядка, учинили обыск, точнее погром, разорили уникальную библиотеку, растоптали рукописи, все написанное им, швырнули его в «черный ворон» и потащили в тюрьму, даже не сказав, за какие грехи.
Неслыханное варварство!
Мы были потрясены, узнав, какая судьба постигла нашего друга, учителя. Были потрясены страшной несправедливостью и беззаконием.
Давид Гофштейн — за решеткой!.. Это никак не укладывалось в голове. Надо немедленно писать жалобы, телеграфировать в Москву, в Кремль, поведать о чудовищной несправедливости. Должно быть, думали мы, вождь не знает, не ведает, что творят его подручные из органов. Тогда ведь никто себе не представлял, что все преступления совершаются с его ведома, по его личной указке, поэтому его подручные действовали так жестоко, безнаказанно и нагло!
Пойти жаловаться? Но на кого, кому? Завтра и ты можешь оказаться в застенках КГБ, тебя объявят пособником врага народа растопчут, растерзают, скрутят в бараний рог так, что ты и вздохнуть не успеешь. Как, мол, ты посмел писать жалобы, не веришь компетентным органам? Клевещешь на них? Вот и получай десять-пятнадцать лет!..
Не успели мы прийти в себя после первого удара, обрушившегося на еврейскую культуру, как бросили в тюрьму одного из старейших мастеров слова, прекрасного писателя-прозаика Ицика Кипниса. Честного, благородного человека. Через какое-то время арестовали выдающегося профессора-филолога, ученого, член-кора Академии наук Илью Спивака, руководителя кабинета еврейской культуры Академии наук, автора многочисленных исследований о языке. Не спасло ученого и то, что он много лет работал над книгой — монографией под названием «Стиль трудов Сталина»…
Тут же прикрыли Кабинет еврейской культуры, ликвидировали все его секции, разорили богатую библиотеку и ценнейший архив, все выбросили в сырой подвал…
Вслед за разгромом бросили в тюрьму, объявив врагами народа, всех сотрудников учреждения, критиков-литературоведов, работающих в кабинете, — Лойцкера, Межирицкого, Лернера, Майданского, Веледницкого и других; честнейших ученых, писателей, поэтов отправили за решетку…
Перестал существовать последний очаг культуры в столице Украины, уникальное заведение. Как уже было сказано выше, богатейшую библиотеку, где были собраны бесценные документы многих веков, научные труды большого актива ученых просто выбросили в сырой подвал, где многое из этого клада погибло, сгнило…
Вскоре и меня, главного редактора альманаха «Дер Штерн» («Звезда»), а прежде — редактора ежемесячного журнала «Советише литератур», вызвали «на ковер» сперва на заседание президиума Союза писателей. Оказывается, туда поступило строжайшее указание из «большого дома»: разобраться, заслушать, закрыть.
Руководители Союза были явно растеряны. Они знали, что означает указание сверху: «Разобраться»… К тому же на заседание пришли какие-то строгие деятели, видно, из компетентных органов, которых называли у нас «реалисты в штатском». Открыл заседание высокий чиновник, недавно присланный «сверху» командовать литературой, человек мрачный, злой, сроду не улыбавшийся, мало разбиравшийся в литературе — Золотоверхий по фамилии.
Он неторопливо поднялся с председательского кресла, окинул меня злобным взглядом и заявил, что, мол, я как редактор потерял «большевистскую бдительность», печатал и печатаю произведения «врагов народа», стало быть, я окружен и попал в сети буржуазных националистов, шпионов, агентов мирового империализма, участников контрреволюционных заговоров, которые хотели свергнуть советскую власть… Короче говоря, поступило предложение альманах закрыть, а что касается его главного редактора, то бишь меня, а также членов редколлегии, то вопрос будет решаться компетентными органами…
Что это означало, сидевшим в зале было понятно без слов.
Опустив головы, писатели пытались что-то сказать, спросить, но председательствующий успокоил всех, сказав, что не рекомендовано открывать прения, что вопрос и так вполне ясен, а что касается редактора, то есть компетентные органы, которые как-нибудь разберутся. Партия им доверяет…
Потрясенный, я покинул здание. Слово не дали сказать. Оставалось одно — ждать своей участи, окончательного приговора за то, что редактировал такой «страшный альманах», печатал произведения и дружил с такими опасными «врагами народа», как Давид Гофштейн, Ицик Фефер, Лейб Квитко, Ицик Кипнис, Перец Маркиш, Давид Бергельсон — гордость нашей литературы…
Началась новая волна арестов еврейской интеллигенции. Страшно было спать по ночам. Люди прислушивались, не останавливается ли возле парадного «черный воронок». Не было ночи, чтобы из нашего писательского дома кого-либо из коллег не забирали.
Из Москвы и других городов приходили жуткие известия. Свирепствовали сподвижники Берия. Операция по очистке общества от «врагов народа» шла бешеными темпами. В тюрьму были брошены наши лучшие писатели — Маркиш, Гофштейн, Бергельсон, Нистер, Квитко, Нотэ Лурье, Галкин, Альтман, Кипнис, Талалаевский, Балясная, Шехтман, Забара, Губерман, Веледницкий, Пинчевский, Межирицкий, Гонтарь, Гордон… Разве можно перечислить всех моих коллег, брошенных за решетку, ни в чем не повинных писателей, большинство прошедших огонь войны, награжденных боевыми орденами и медалями?
Прощай, свобода!
В то позднее осеннее утро я возвратился домой из Карпат, куда выезжал собирать материал о жизни рабочих-нефтяников Борислава, о которых давно задумал написать книгу.
Я отлично понимал, что участь моих друзей-писателей, томящихся в тюрьмах, ждет и меня, но чтобы не сойти с ума от мрачных дум и ожидания ареста — в ожидании, пока за тобой придет «черный ворон», — надо было трудиться, что-то делать, и я совершил эту поездку.
Стояло холодное, промозглое утро.
После длительного пребывания на прикарпатском нефтепромысле я соскучился