С каштанов слетали последние пожелтевшие листья, но окружающая красота не могла утешить мою горечь: в городе, где у меня раньше было столько дорогих друзей, теперь почти некому было позвонить по телефону, не осталось к кому зайти поговорить, обменяться впечатлениями о своей поездке.
Ходишь по улицам родного города, и не с кем словом перемолвиться! Мои лучшие друзья и товарищи — за тюремной решеткой! Боже, что ж происходит в мире?! Друзья, с которыми я провел столько приятных часов, с которыми путешествовал по стране, выступал на литературных вечерах, прошел тяжелые годы войны, пережил окружения, чудом выбрался из полымя жуткой войны, честнейшие люди, крупные мастера слова, честно выполнившие свой священный долг перед Отчизной, — так жестоко и несправедливо наказаны. И за что? За какие грехи!
В сотый раз спрашивал себя, откуда такая несправедливость, такая жестокость! Что же происходит в моей стране?
Прошел через сто смертей на фронтах, четыре года как один день, воевал с подлинными врагами, фашистскими извергами, возвратился к мирному труду в почете и славе, отмечен боевыми орденами и медалями, а теперь не знаешь, где и когда тебя схватят и потащат в тюремную камеру, надругаются над твоим человеческим достоинством, над тобой, семьей, твоими книгами, наградами…
Четыре года под вражеским огнем, над тобой ежеминутно витала смертельная опасность, и все-таки выжил, вернулся домой, и тут еще более страшная опасность нависла над твоей головой!
Я мучился, страдал, перебирая в памяти — где, в какой стране, в какую эпоху такое бывало, чтобы лучших людей страны, поэтов и певцов, воспевавших свою страну, народ, швыряли за решетку, терзали, пытали, приписывали чудовищные преступления, держали в камерах смертников!
За что?
Что ж это, дикий сон или действительность?
Я вспомнил замечательного таджикского поэта Гасема Ахмедовича Лахути. В двадцатые годы это было. Он жил в родном Тегеране, был стойким борцом за свободу своего народа, верным поэтом-революционером, выступал против режима шаха, против тирании. Тогда его бросили в тюрьму и приговорили к смертной казни. Его вывели на эшафот на главной площади города. Пригнали множество людей. Палач уже приготовился опустить над его головой кровавую секиру. Еще несколько мгновений — и падет голова с плеч известного поэта. Но вот над притихшей площадью раздался цокот конских копыт. Примчался всадник, посланец шаха, привез высочайшее повеление владыки — он отменил казнь, помиловал поэта, но взамен просил Гасема Лахути написать ему оду, всего лишь четыре строчки. Поэт наотрез отказался исполнить просьбу, волю шаха.
Владыка был возмущен, разъярен — как это поэт посмел отказаться написать ему четыре строчки в обмен на жизнь! Долго размышлял, как поступить с поэтом, и все же решил помиловать Гасема Лахути, отпустить его на волю. Шах не отважился убить знаменитого поэта, понимал, что мир никогда не простил бы ему смерти великого певца.
Сталин был хорошо знаком с Гасемом Лахути, даже одно время дружил с непокорным поэтом, отлично знал его историю, и все же по его указке были брошены в тюрьмы сотни ни в чем не повинных поэтов, писателей, певцов, убиты многие мастера слова, посвятившие не одну оду «великому, мудрому гению человечества».
…Ранним утром я брел, как обреченный, по улицам своего родного города, и меня терзали мрачные думы, никак не мог понять, что же происходит на нашей земле? Всех моих коллег, брошенных за решетку, я знал как самого себя, и в моей голове не укладывалось: какие преступления они могли совершить, что их нужно было изолировать, держать в тюрьмах, лагерях, в камерах смертников?
Да и еще одна страшная мысль терзала мою душу: если мои друзья томятся за тюремными решетками, то как же случилось, что я еще нахожусь на воле? Хоть такая воля куда хуже тюрьмы. Столько лет я редактировал «мятежный» журнал, альманах на еврейском языке, был руководителем еврейской секции Союза писателей Украины, печатал произведения «врагов народа», был с каждым из них дружен — почему же все они в тюрьме, а я на воле? Может быть, потому, что я четыре года был на фронте, прошел вместе с армией такой тяжелый и тернистый путь от Киева до Берлина, отмечен многими боевыми наградами страны, получил массу благодарностей от «великого полководца, любимого вождя, отца народов» за участие в освобождении многих городов от немецко-фашистских оккупантов? Или, может быть, потому, что мне посчастливилось быть участником знаменитого Парада Победы на Красной площади 24 июня 1945 года, и такого человека, мол, негоже сажать в тюрьму?..
Погруженный в свои мрачные думы, я не заметил, как оказался на улице Ленина, неподалеку от своего дома.
Еще несколько минут — и я войду в свою квартиру, сброшу плащ, наскоро сложу в чемоданчик записные книжки, собранные в Карпатах материалы, которые мне нужны будут для работы над новой книгой, немного передохну и сразу же отправлюсь на вокзал, чтобы поехать в Ирпень, в дом творчества, где смогу, отключившись от мирских забот, окунуться в работу.
Я задумчиво шел по краю тротуара, уже почти дошел до своего дома, как вдруг рядом заскрежетали тормоза черной «Победы». Из нее стремительно выскочило двое мрачных молодцов в длинных плащах военного покроя, в надвинутых на глаза одинаковых черных шляпах. О подобных личностях в ту пору говорили: «Реалисты в штатском, только с прикрытыми шпорами…»
Как по команде, они выросли передо мной, покосились по сторонам, как типы, собирающиеся совершить подлость и старавшиеся, чтобы никто этого не заметил, не следят ли за ними, не прислушиваются к ним, и один из них простуженным, хриплым голосом промычал:
— Из органов… Вы задержаны, не сопротивляйтесь. С нами поедете, тут недалеко…
Я окинул бесстрастным взглядом свирепых молодцов и все понял.
Нет, сопротивляться не собираюсь…
Второй детектив привычно провел руками вдоль моего туловища, пощупал, нет ли случайно при мне оружия, и, подозрительно подмигнув, прошептал:
— Есть у вас оружие?
— Конечно, есть, — едко улыбнулся я, — атомная бомба… Устраивает?
Его длинное, сухое лицо перекосилось от гнева, и он процедил:
— Мы знаем, что вы юморист и пишете веселые книжки, но с нами шутить не советуем… Мы так можем пошутить, что…
Слегка подталкивая локтями, они усадили меня между собой на заднем сидении черной машины, прижались ко мне плечами и кивнули водителю:
— Пошел, Вася, птичка поймана…
Через несколько минут «Победа» со страшным скрежетом остановилась перед черными железными воротами. С противоположной стороны приоткрылся «глазок», и тяжелые крылья ворот медленно раздвинулись.
Машина въехала в сырое подземелье и затормозила в другом конце двора-колодца. Меня вытолкнули из машины.
— Ну вот, приехали, — самодовольно изрек длиннолицый страж, облегченно вздохнул, будто совершил большой подвиг.
Меня повели по извилистому,