Стены здесь оклеены черными обоями с узором пейсли[2], дополняющими тяжелые золотистые шторы.

Один из моих любимейших уголков дома – это огромный эркер в его передней части, из которого открывается великолепный вид на лес за поместьем Парсонс. Прямо перед окном стоит красное бархатное кресло-качалка и соответствующий ему табурет. Бабушка часто сидела в нем, глядя на дождь; она рассказывала, что ее мать всегда делала так же.

Шахматная плитка продолжается на кухне с красивыми черными шкафами и мраморными столешницами. В центре – массивный остров с черными барными стульями с одной стороны. Мы с дедушкой частенько сидели здесь, наблюдая, как бабушка готовит что-то вкусненькое и напевает себе под нос.

Бросаюсь к высокой лампе у кресла-качалки и включаю свет, прогоняя воспоминания. И когда лампа начинает излучать мягкое маслянистое свечение, я облегченно вздыхаю. Несколько дней назад я звонила в коммунальную службу, чтобы они оформили дом на мое имя, однако, когда имеешь дело с таким старым поместьем, никогда нельзя быть полностью уверенным.

Затем я иду к термостату, и цифры на нем заставляют меня еще раз вздрогнуть.

Шестнадцать чертовых градусов.

Вдавливаю большим пальцем стрелку вверх и не останавливаюсь, пока температура не поднимается до двадцати трех. Не имею ничего против прохлады, но я бы предпочла, чтобы мои соски не прорезали одежду.

Оборачиваюсь и окидываю взглядом мой старый и новый дом – дом, в котором живет мое сердце с момента, с которого я себя помню, даже если мое тело и покидало его на какое-то время.

А затем улыбаюсь, наслаждаясь готическим великолепием поместья Парсонс. Именно таким задумали его мои прабабушка и прадедушка, и этот дух передавался из поколения в поколение. Бабушка часто говорила, что больше всего ей нравилось, что самой яркой деталью в комнате была она. И все же, несмотря на это, у нее были старческие предпочтения.

Я имею в виду, в самом деле, для чего у этих белых подушек кружевная кайма по краям и какой-то странно вышитый букет посередине? Это вовсе не мило. Это уродливо.

Я вздыхаю.

– Что ж, бабушка, я вернулась. Как ты и хотела, – шепчу я в пустоту.

– Ты готова? – спрашивает моя личная помощница.

Я бросаю взгляд на Мариетту, стоящую подле меня, и отмечаю, насколько рассеянно она протягивает мне микрофон. Ее внимание приковано к людям, все еще продолжающим стягиваться в небольшое здание. Этот местный книжный магазинчик не рассчитан на такое количество народа, однако каким-то образом они все же сумели собрать у себя это полчище: люди набиваются в тесное помещение, выстраиваются в очередь и ждут, когда я начну раздавать автографы.

Мой взгляд блуждает по толпе, я беззвучно считаю их. После тридцати сбиваюсь со счета.

– Ага, – отвечаю я.

Беру микрофон, и, когда всеобщее внимание обращается на меня, ропот стихает. На меня устремляются десятки глаз, отчего мои щеки вспыхивают румянцем. Моя кожа покрывается мурашками, но я люблю своих читателей, а потому справляюсь с этим.

– Прежде чем мы начнем, я хочу поблагодарить вас всех за то, что вы пришли. Я ценю каждого из вас и невероятно взволнована встречей с вами. Вы готовы?! – спрашиваю я, добавляя своему тону оживления.

Не то чтобы я не была взволнована, просто обычно во время автограф-сессий чувствую себя крайне неловко. Я не очень хороша, когда дело доходит до социальных взаимодействий. Я из тех, кто после заданного вопроса с застывшей улыбкой пялится собеседнику в лицо, пока мозг пытается осмыслить тот факт, что я даже не расслышала вопроса. Чаще всего из-за того, что гул моего сердца отдается эхом в ушах.

Я устраиваюсь в кресле и достаю свою ручку. Мариетта быстренько желает мне удачи и убегает решать другие вопросы. Она уже не раз становилась свидетельницей моих казусов с читателями и имеет привычку смущаться вместе со мной. Полагаю, это один из недостатков работы представителя социального изгоя.

Вернись, Мариетта. Все гораздо веселее, когда смущаюсь не я одна.

Ко мне, с моей книгой «Странник» в руках, подходит первая читательница; на ее веснушчатом лице сияет улыбка.

– Боже мой, как же классно с вами познакомиться! – восклицает она, почти пихая книгу мне в лицо.

Теперь мой ход.

Я широко улыбаюсь и осторожно беру книгу.

– Мне тоже очень приятно с тобой познакомиться, – отвечаю я. – И, эй, мы обе в команде «Веснушки», – добавляю я, указывая пальцем на наши лица. Она издает немного неловкий смешок, ее пальцы касаются щеки. – Как тебя зовут? – поспешно спрашиваю я, пока мы не увязли в странном разговоре о коже.

Боже, Адди, а что если она ненавидит свои веснушки? Ты тупица.

– Меган, – отвечает девушка, а затем диктует мне имя по буквам.

Моя рука дрожит, пока я старательно вывожу ее имя и кратенькую благодарственную записку. Мой автограф небрежен, однако именно это и отражает всю полноту моего существования.

Возвращаю книгу и с искренней улыбкой благодарю читательницу.

Когда приближается следующий читатель, мое лицо застывает в напряжении. Кто-то пялится на меня. Чертовски глупая мысль, учитывая, что все здесь пялятся на меня.

Стараюсь не обращать на это внимания и одариваю подошедшего широкой улыбкой, однако это чувство только усиливается, пока не возникает ощущение, что под поверхностью моей кожи жужжат пчелы, а к моей плоти подносят горящий факел. Это… это не похоже ни на что, когда-либо испытанное мной раньше. Волоски на моей шее приподнимаются, и я чувствую, как щеки становятся ярко-красными.

Часть моего внимания сосредоточена на книге, которую я подписываю, и на восторженном читателе, а вторая половина – на толпе. Глаза неуверенно шарят по просторам книжного, пытаясь определить источник моего дискомфорта, стараясь не выдать себя.

Мой взгляд останавливается на одиноком человеке в самом конце. Мужчине. Толпа почти полностью заслоняет его, сквозь просветы между головами посетителей проглядывают лишь отдельные фрагменты его лица. Но от того, что я вижу, моя рука замирает, не дописав.

Его глаза. Один – темный и бездонный, что кажется, будто смотришь в колодец, а второй – льдисто-голубого цвета, совсем светлый, почти белый, как у хаски. Через выцветший глаз тянется шрам, как будто он и без того не привлекает внимания.

Когда слышу осторожное покашливание, я вздрагиваю, отвожу взгляд и снова возвращаюсь к книге. Моя ручка застыла на одном месте, оставив жирную чернильную точку.

– Извините, – бормочу я, завершая подпись. Беру закладку, лежащую рядом, и в качестве извинения подписываю ее и вкладываю в книгу.

Читатель улыбается мне, уже забыв о моей оплошности, и скрывается вместе со своей книгой. Когда я снова поднимаю взгляд, чтобы найти мужчину, его уже нет.

– Адди, тебе нужно потрахаться.

Я сжимаю губами соломинку и втягиваю в себя столько черничного мартини, сколько помещается во рту. Дайя, моя лучшая подруга, смотрит на меня, совершенно не