Незаметно прошло еще два года — седьмой, восьмой классы… И вот я уже в девятом. Много воды утекло, много было и радостей и огорчений. С учебой у меня мало-помалу наладилось: по всем предметам отметки хорошие… Ой ли, Ахмед! По всем ли?

— У Ахмедки снова тройка по русскому, — сокрушенно сообщила Анна Сергеевна мужу, проверив мой дневник.

Леонид Петрович издал какое-то неопределенное междометие.

Я стою у окна мрачный и сердитый. И, конечно, предаю анафеме Николая Феофановича, который, как мне кажется, с огромным удовольствием выводит тройки в классном журнале и в моем ученическом дневнике. По литературе я могу ответить точь-в-точь, как сам Николай Феофанович рассказывал на уроке. Тогда, знаю, получу «пять». А с русским письменным ничего не получается. И вот пожалуйста, неси домой эту рогастую тройку…

— Не огорчайся, кан мой. Одолеешь и этого Бармалея, — пытается ободрить меня Леонид Петрович.

— Леня, — протестует Анна Сергеевна, — он уже в девятом классе! Если и в аттестате зрелости будет такая оценка…

Не закончив, она в волнении поднимается и выходит из комнаты.

— А ведь Анна Сергеевна права, — мягко говорит аталык.

Конечно, она права. Но что же мне делать? Как я ни стараюсь, продолжаю спотыкаться. Николай Феофанович красными чернилами исправляет мои «нововведения» в русском языке и всегда ставит тройку.

— Не умеешь, Наурзоков, правильно строить предложения, — добавляет преподаватель.

Я в отчаянии. Меня охватывает страх, что никогда не смогу по-настоящему овладеть русским языком.

— Овладеешь, Ахмед, — успокаивает меня аталык. — Знания — дело наживное. Только не надо опускать рук. Вот послушай, что было со мной. В 1922 году, когда я впервые приехал из Москвы в разоренную войной и задыхавшуюся от невероятной засухи Кабарду, я растерялся. По правде говоря, людям было не до меня с моими научными поисками. К тому же я не знал кабардинского языка, местных особенностей. Не нашел и человека, который мог бы стать помощником или переводчиком. Говоря иными словами, я не нашел того, кто мог бы меня связать с народом и его культурой. А без этого невозможно было проводить задуманную работу. Вот тогда меня охватило отчаяние. Я уже готов был бежать из Кабарды и вернуться в Москву. Но какой-то внутренний голос говорил мне: «Нет, это не выход, дружище, это глупо!» Я долго терзался, обдумывая, что делать. Вспомнились чьи-то слова: нерешительный человек вроде незакаленного меча. Лучше один день быть человеком, чем целые годы его тенью. И тогда я пошел к секретарю обкома партии. А потом…

А потом вот что было.

Секретарь обкома посоветовал Благонравову познакомиться с только что окончившим учительские курсы Кургоко Наурзоковым, который увлекался устным народным творчеством.

— Он будет вам хорошим помощником, — сказал секретарь. — Я дам вам рекомендательное письмо.

Так молодой этнограф Благонравов появился в Кожеже.

Войдя в дом, он сказал хозяину:

— Я к вам, товарищ Наурзоков, — и подал небольшой пакет.

Усадив гостя, хозяин прочел письмо, в котором секретарь обкома просил оказать помощь и содействие этнографу Благонравову.

— Рад иметь такого гостя! — сказал хозяин. И, чуть краснея, добавил: — Я тоже имею пристрастие… — Он запнулся, решив, что выболтал лишнее, так как он занимался не этнографией, а фольклором, и то дилетантски.

Кургоко пытался исправить свою оплошность, но Благонравов не согласился с ним:

— Без фольклористики, без гражданской истории, антропологии, археологии нет этнографии.

Он больше говорил о теоретической стороне дела. Знаток быта и нравов своего народа, Наурзоков рассказывал о формах материальной культуры, о произведениях народного творчества кабардинцев, уделяя особое внимание эпосу, сказаниям и песням.

И чем дольше хозяин и гость вели непринужденный и откровенный разговор, тем больше проникались они чувством взаимной симпатии и доверия.

— Может, продолжим разговор во дворе, под деревом? — предложил гость.

Июль подходил к концу. Стояла невыносимая жара. Иссушающий ветер с юго-востока, прикоснувшись к лицам, обдал их зноем, похожим на сухой пар. Присев на скамейку, они продолжали беседу.

Преждевременно поблекшие листья на деревьях сухо шелестели. Обожженная горячим воздухом, сиротливо стояла на огороде кукуруза.

С улицы доносились какие-то нестройные восклицания — то ли жалобная песня, то ли молитва. Чей-то голос монотонно повторял:

— Аллах, во имя твое мы водим Ханцегуáшу, дай нам дождь!

— Что это? — спросил гость.

— Это начало общественного моления о ниспослании дождя.

Под палящим солнцем мимо ворот дома Наурзокова медленно прошла процессия девушек. Впереди несли деревянную лопату, наряженную в женское Платье с широко раскинутыми пустыми рукавами. Это Ханцегуаша — Княгиня-лопата. Позади плелись разморенные зноем мальчишки и девчонки, время от времени громко выкрикивая заклинания.

— Пойдем посмотрим, — предложил гость.

Идти вслед за девушками и ребятишками Наурзоков считал неприличным, но отказать гостю он не мог.

Процессия завернула в соседний двор. Хозяйка дома приблизилась к Княгине-лопате с ведром, полным воды. Девушки наклонили ряженую. Хозяйка зачерпнула деревянной чашкой воды и, обливая ряженую, умоляюще проговорила:

— Боже, пошли нам дождь!

— Боже, пошли нам дождь! — подхватили девушки возглас хозяйки, и процессия направилась в следующий двор.

Девушек встретила молодая кабардинка.

— А это, красавицы, за ваши труды! — пошутила она, выплескивая холодную колодезную воду на ведущих.

Девушки завизжали. Развеселившиеся подростки принялись таскать из колодца воду и обливать ею всех, кто попадал им под руку.

Сгорбившаяся от прожитых годов старуха, выйдя на крыльцо, строго погрозила своей высохшей, худенькой рукой.

— Аллах разгневан на нас за грехи, а вы… Бесстыдники! — сказала она, воинственно спускаясь с крыльца и направляясь в гущу развеселившейся молодежи.

Бабка с трудом нагнулась, подняла с земли камешек и слабой старушечьей рукой кинула его