— Что случилось, Ахмед? Почему тебя не было?
— Значит, ты меня обманул?! — упавшим голосом сказала диса.
Я покраснел.
Тик-так, тик-так… — насмешливо стучали ходики. Я готов был сорвать их со стены и выбросить в окно.
Исподлобья взглянул на мать. Выражение ее лица было суровое. Перевел взгляд на Герандоко. Он смотрел на меня с чуть иронической улыбкой, видимо хорошо понимая мое состояние. Я, как улитка, втянул голову… Ну для чего было врать?..
Молчание становилось невыносимым.
— Вот видишь, Ахмед, солгав, ты казнишь сам себя. И матери не сладко видеть тебя таким. — Герандоко вдруг обратился к дисе: — Но, пожалуй, Наго, в том, что произошло, есть и моя вина. Целый месяц парень занимается — ни часу отдыха, вот и…
Что я почувствовал при этих словах: Герандоко принимал мою вину на себя! Я был преисполнен благодарности, и в то же время мне было мучительно стыдно. Уж лучше бы он попросту дал мне хорошего тумака.
— Нет, я сам виноват. Только сам, — тихо, но внятно сказал я. — Захотелось с ребятами в футбол сыграть. А потом пошел с ними за черемшой, чтобы у нас в доме запахло, как при отце.
Диса подняла голову и посмотрела на меня полными слез, добрыми, прощающими глазами.
Герандоко твердым, не допускающим возражения тоном сказал:
— Всё так. Но лгать?.. Надеюсь, что в первый и в последний раз.
Он встал, попрощался с матерью и, пожелав нам спокойной ночи, вышел своей легкой походкой.
Когда на следующий день я пришел в школу, все ребята только и говорили о змее и о спасенных птенцах. Окружив меня, мальчишки наперебой расспрашивали, как мне удалось схватить змею руками. Я все еще испытывал стыд за свою вчерашнюю ложь перед матерью и отвечал неохотно, односложно. Но когда подбежала Марзидан и взглянула на меня своими блестящими, восхищенными глазами, — откуда взялось у меня красноречие!
Конечно, я старался не преувеличивать своей роли в этой «героической» истории, но и нисколько не преуменьшал ее.
— Какой же ты молодец, Ахмед! — воскликнула Марзидан.
Я готов был прыгать от радости. Значит, моя вчерашняя позорная игра в футбол забыта? Ура!..
ТИК-ТАК, ТИК-ТАК…
Герандоко составил для меня расписание, которое я повесил на стенку под ходиками. Теперь моим временем распоряжались тоненькие черные стрелки: одна большая, другая маленькая.
Я готовлю уроки. Тик-так, тик-так… — ободряют меня ходики. Но трудная задача никак не хочет получаться. А тут еще Чернуш… Озорной котенок вскочил на стол и чуть не опрокинул чернильницу. Я сердито хлопаю его тетрадью и опять принимаюсь за извлечение квадратных корней. Стараюсь изо всех сил: мне очень стыдно остаться на второй год.
Особенно плохо у меня с русским языком. Когда пишу, кое-как вспоминаю всякие правила, орфографию, а как дело доходит до разговора, — все путается. Пересказываю «Бежин луг» Тургенева, говорю: «На берегу реки мино пасется кон». А ребята смеются. Оказывается, кон никакой травы щипать не может, потому что это только в игре кон бывает, а пасется конь. Вот и попробуй разберись в этом языке!
А в другой раз еще хуже было. Опоздал я на урок, вошел в класс и говорю: «Извините, пожалуйста! Мне коренной суп вырвали». Не только ребята, даже учитель расхохотался. Нет, не одолеть мне русского языка! Недаром у нас говорят: «Не бывать калине малиной».
А мне так хотелось овладеть русским языком! Я мечтал записать свои сказки и послать их нашему московскому другу.
Своими думами я поделился с Герандоко.
— Оно, конечно, верно: не бывать калине малиной. Но я тебе отвечу русской поговоркой: «Старание и труд все перетрут».
А может быть, Герандоко прав?
Вот и прошел учебный год. Торжественное родительское собрание, на которое пригласили и нас, вчерашних шестиклассников, состоялось через четыре дня после экзамена по русскому письменному. Герандоко громко читал табель каждого ученика. Сначала получали табели те, кто имел пятерки и четверки, и все громко хлопали, пока они шли от своей парты к доске. Герандоко вручал им табели и пожимал руку, как взрослым. Потом Герандоко взял мой табель и прочитал: «Наурзоков Ахмед переводится в седьмой класс с оценками: алгебра — «четыре», кабардинский — «пять», русский язык — «три».
Мне было стыдно взглянуть на дису. Тройка по русскому! Если бы отец знал, он бы не простил мне этого. Ведь раньше у меня ни троек, ни четверок не было…
— Ахмед! Что же ты сидишь? — услышал я голос Герандоко.
Я встал и неохотно поплелся к доске. И вдруг… Мне тоже все захлопали, как будто я был отличник! А когда я подошел к столу, Герандоко пожал мне руку и сказал:
— Молодец, Ахмед! Ты очень много пропустил, но все-таки не остался на второй год, сумел догнать класс. Постарайся в будущем году работать еще настойчивее и исправить свою единственную тройку по русскому языку!
Я посмотрел на дису. Она была совсем не сердитой, и в глазах у нее стояли слезы.
В МОСКВУ!
От старших я часто слышал поговорку: «Война — кровь, конец войны — слезы». И когда пришел май сорок пятого года, я понял, как это верно… Все радовались победе, поздравляли друг друга, смеялись и плакали. Это были слезы радости. Но были и другие слезы: слезы овдовевших женщин, слезы отцов и матерей, к которым никогда не вернутся их сыновья, слезы детей, отцы которых навсегда остались на полях войны.
Да, война кончилась. Но слезы еще долго не просохнут. Долго.
Я тяну за собой двух тощих коровенок, на которых мы теперь боронуем всходы кукурузы. Буренки не привыкли к ярму, им тяжело. Дышат через силу, широко раздувая воспаленные ноздри, останавливаются. Я тяну коров вперед, а мой напарник Эльдар бьет их по спине. Но это не помогает. Я оборачиваюсь, тоже поднимаю кнут… Но, увидев их покрасневшие от натуги, полные слез глаза, иду на поляну, чтобы нарвать травы.
— Отдохните! — говорю, поднося охапку к их мордам.
Эльдар возмущается:
— Работать надо, а не забавлять скотину!
Коровы не притрагиваются к корму. Задрав головы, они жалобно мычат. И смотрят на аул, где остались телята. Им отвечают другие коровы. И вот уже не мычание, а какой-то мрачный, скорбный многоголосый рев раздается окрест.
— А ну, трогайте, трогайте, ребята! — говорит подошедший к нам Герандоко. — Надо торопиться: кукуруза сильно заросла.
— Жалко, — говорю я, — плачут, как люди.
— Что поделаешь! Надо, дорогой, вырастить хлеб.
Бороновать на коровах, не делая огрехов, совсем не просто. Коровы — не волы, они непослушны, не приучены и тянут борону то вправо, то влево. А остановить коров за налыгач, привязанный к рогам, заставить идти куда надо вовсе трудно. К концу дня, кажется, руки отваливаются, а потрескавшиеся ладони горят так, словно на них положили раскаленные угли.
Легче стало, когда приступили к прополке.