Зато как радовались мы кратковременному отдыху в обеденный перерыв! Вся компания вихрем мчалась на речку, забыв про усталость и голод.
А река наша чудо как хороша: быстрая, прохладная, глубокая. Каких только игр не затевали мы! Наперегонки переплывали речку, и первый получал пять очков, а последний — прозвище «Черепаха». Ныряли под воду, и дольше всех продержавшийся под водой награждался званием «лучший водолаз».
После купания и работать веселее.
— Торопитесь! Быстрее! — кричу я товарищам.
— Но только не тяп-ляп — и готово… — добавляет Эльдар.
Мы стараемся изо всех сил. Хочется поскорее выполнить норму, чтобы успеть до ужина поиграть в волейбол. Погонять новенький мяч, которым Герандоко недавно премировал ученическую бригаду, — такое удовольствие, что если бы нам вдвое увеличили норму, мы, наверное, выполнили бы и ее.
Солнце, должно быть тоже утомившись за день, быстро идет к закату.
— Есть норма! — кричит наш звеньевой, заядлый волейболист, как только мы доходим до отметки.
Через несколько мгновений ни одного из нас уже нельзя найти на кукурузной плантации. Мы не бежим — мы летим как на крыльях к волейбольной площадке, устроенной на скорую руку у бригадного стана.
И странное дело: труд, который, казалось, поглощал все наши силы, не изнуряет нас. Мы словно делаемся сильнее, лучше, добрее. И необъятное поле, покрытое зелеными всходами, кажется нам сказочно прекрасным. А по голубому небу не спеша плывут белые облака, позолоченные лучами солнца.
Мы разбиваемся на команды, но игра не клеится — нам не хватает мастерства. Мяч взлетает не слишком высоко, пасуем мы еще хуже. И все-таки играем увлеченно, с азартом, до изнеможения.
— Хватит, ребята! Поздно уже, отдыхать пора, — говорит Герандоко.
Слово учителя — закон. Игра прекращается немедленно. И вовсе не потому, что нам не хочется продолжать ее. Нет! Но мы боимся не получить то, что за хорошую дисциплину обещал нам Герандоко. Часто мы спрашивали его:
— А будет?..
Он понимал, о чем речь, и так же коротко отвечал:
— Будет!
Мы знали, что Герандоко сдержит слово, и с нетерпением ждали, когда же у нас появится свой собственный, тугой, легко подпрыгивающий кожаный футбольный мяч.
Как-то Герандоко сказал, что человек, сумевший вырастить два колоса там, где прежде рос один, две былинки там, где росла одна, заслужит благодарность народа. Сказал и сделал паузу, желая, видимо, определить, какое впечатление произвели на нас эти слова.
— А разве можно такое сделать? — спросил я за всех.
Герандоко молча положил на стол сложенный вчетверо лист газеты, не спеша развернул его. Мы увидели молодые кукурузные стебельки.
— Подсчитайте, сколько здесь междоузлий и пазушков, — сказал учитель, раздав нам растения.
— У моего — шесть.
— Здесь только четыре!
— А тут пять!
— Так вот, здесь закладываются будущие початки. Если обеспечить правильный уход, каждое растение даст пять-шесть початков.
Ребята внимательно рассматривали стебельки.
— Мы привыкли, что на стебле кукурузы один или два початка, а тут целых пять! Но чтобы выросло пять початков, надо избавить растение от сорняков. Тогда оно войдет в полную силу и даст богатырский урожай. Вот за это вы и заслужите благодарность своих отцов и матерей. Ясно? — сказал Герандоко.
Мы стали работать еще старательнее. Прополотая 10–15 дней назад кукуруза стала темно-зеленой. Она выбрасывала вверх мощные, похожие на булатные кинжалы листья.
В тот день мы, как всегда, выполнили норму, и Герандоко похвалил нас за хорошую работу.
Вернувшись домой, я увидел на столе нераспечатанное письмо с адресом, написанным знакомым мне прямым крупным почерком. Я внимательно рассматриваю конверт, стараясь угадать, о чем пишет нам Л. П. Благонравов. Должно быть, выражает сожаление, что меня не отдали ему в каны. Справляется о нашем здоровье…
Терзаемый любопытством, я, однако, не решился вскрыть конверт — ведь письмо адресовано не мне.
— Читай, читай, сынок! — сказала диса, вернувшись с поля.
Она была явно обрадована, что Леонид Петрович не забывает нас.
А он оказался очень настойчивым, наш ныбжэгу блага — родственник по дружбе. В своем письме Леонид Петрович действительно снова просил дису отдать меня ему в каны.
— Сынок, а сам ты хочешь в Москву? — спросила диса таким тоном, что я понял: опять ничего из этого не выйдет. И все-таки ответил:
— Хочу, диса! Конечно, хочу! Знаешь, учиться в Москве — это… это…
Пока я подбирал нужное слово, диса сказала:
— Не знаю, что и думать… — и вышла во двор, чтобы скрыть, как трудно ей решиться.
Она отогнала от крыльца собаку, обругала ни в чем не повинных кур…
Я подошел к стене, снял фотографию. Отец и Леонид Петрович сфотографировались давно, еще до войны. Кавказец оставался кавказцем: черкеска, на голове папаха, на поясе небольшой кинжал. Москвич во всем белом: и пиджак, и туфли, и брюки. Только галстук в темную полоску. Большие выразительные глаза отца как бы говорили: «Поезжай! У моего друга тебе будет хорошо». И молодой Благонравов поддерживал его: «Приезжай! Я добрый. Всю Москву перед тобой раскрою, многому научу. Человеком сделаю».
На обратной стороне фотографии я прочел давно знакомую надпись: «Кургоко Батыровичу Наурзокову в знак дружбы глубокой, как Волга, и высокой, как Кавказский хребет. Л. Благонравов. 1923 год».
Диса вернулась в комнату. Увидев в моих руках фотографию, она сказала:
— Да, они крепко дружили.
Тотчас вслед за дисой на пороге появился Герандоко. Оказалось, Леонид Петрович и ему прислал письмо с просьбой уговорить дису отпустить меня в Москву.
Не стану передавать разговора, который произошел между Герандоко и дисой. А недели через две после этого, вечером, когда у меня сидел мой товарищ Эльдар, к нам приехала немолодая, быстрая в движениях и очень добродушная женщина.
— Я Анна Сергеевна Благонравова. Мы знакомы по письмам… Здравствуйте! — сказала она матери. Заметив нас с Эльдаром, спросила: — А который из двух мой будущий сын?
Даже если очень захотеть, нельзя было хуже начать знакомство, чем это сделала Анна Сергеевна.
У наших женщин, воспитанных в горских обычаях, принято чувства прятать глубоко, скрывать их, а эта незнакомая женщина сразу: «…мой будущий сын». Вместо того чтобы начать разговор степенно, издалека…
Обернувшись в мою сторону, диса спокойно сказала:
— Подойди же, Ахмед, поздоровайся. Это жена уважаемого Леонида Петровича.
Гостья стремительно подлетела ко мне, поцеловала в лоб, потом вынула из чемодана коробку конфет и какой-то чудной нож со множеством лезвий.
— Это тебе, — сказала Анна Сергеевна.
Она достала сверток в белой бумаге, перевязанный красной ленточкой, и протянула матери. Мама сдержанно поблагодарила.
«Какая она добрая!» — подумал я. А гостья уже распахнула дверь и вышла во двор. Наша большая лохматая собака встретила ее лаем. Нисколько не испугавшись, Анна Сергеевна приласкала пса,