Вечером накануне состязания снег так и валит. Мы с Хасаном сидим на подушках на полу за курси, низким столиком, накрытым толстым стеганым одеялом, и играем в панджпар. Ветер за окном раскачивает деревья. Если засунуть под столик ноги — а Али поставил туда электронагреватель, — тепло всему телу. Порой, когда метет метель, мы с Хасаном просиживаем так целые дни за шахматами и картами — чаще всего за панджпаром.
Перебиваю бубновую десятку, выкладываю двух валетов и шестерку. В кабинете у Бабы он сам, Рахим-хан и еще несколько человек (в том числе отец Асефа). У них деловая встреча. Через стену слышно бормотание радиоприемника — Дауд Хан[16] выступает по «Радио Кабул». Что-то важное насчет иностранных инвестиций.
Хасан перебивает шестерку и берет двух валетов.
— Президент говорит, у нас в Кабуле будет телевидение, — сообщаю я.
— Кто говорит?
— Дауд Хан, болван. Глава государства.
— Говорят, в Иране уже есть телевизоры, — хихикает Хасан.
Я вздыхаю:
— Ох уж эти иранцы…
Для многих хазарейцев Иран — прямо святая святых, наверное, потому, что большинство иранцев — шииты. Но я хорошо запомнил, что говорил про иранцев учитель. «Краснобаи, одной рукой они хлопают тебя по спине, а другой залезают тебе в карман». Я передал слова учителя отцу, и Баба сказал, что он, как и многие афганцы, просто завидует иранцам. Их государство становится великой азиатской державой, тогда как наш Афганистан не каждый сможет даже найти на карте.
— Мне больно об этом говорить, — сказал Баба. — Но лучше смотреть правде в глаза, чем убаюкивать себя ложью.
— Обязательно куплю тебе телевизор, — говорю я.
На лице у Хасана радость.
— Телевизор? Взаправдашний?
— Конечно. И только цветной, не черно-белый. Хотя к тому времени мы, наверное, уже будем взрослыми. Целых два куплю. Один — тебе, второй — мне.
— Я поставлю его на стол, за которым рисую, — мечтательно произносит Хасан.
Мне становится грустно. Какой Хасан бедный, в какой хибаре он живет! Станет взрослым, но по-прежнему будет жить в глинобитной хижине, как и его отец. А ему и горя мало.
Беру из колоды последнюю карту и выкладываю двух дам и десятку.
Хасан берет дам.
— Знаешь, наверное, завтра ага-сагиб будет гордиться тобой.
— Ты думаешь?
— Иншалла.
— Иншалла, — эхом отзываюсь я, хотя выражение «Бог даст» в моих устах звучит не слишком искренне. С Хасаном всегда так. Он такой бесхитростный, что рядом с ним сам себе всегда кажешься лицемером.
Перебиваю короля и выкладываю на стол свою последнюю карту, туза пик. Хасан принимает. Я выиграл.
Тасую карты. В душу мне закрадывается подозрение, что Хасан поддался. Позволил мне выиграть.
— Амир-ага?
— Что?
— Знаешь… я люблю то место, где живу. — Он прямо мысли читает. — Это мой дом.
— Ну что же, — отвечаю. — Готовься, сейчас я опять тебя разгромлю.
7
На следующее утро, пока заваривается черный чай, Хасан рассказывает мне свой сон:
— Мы все были на озере Карга — ты, я, отец, ага-сагиб, Рахим-хан и еще масса народу. День был солнечный, жаркий, и озеро лучилось словно зеркало. Но никто не купался. Люди говорили, на дне озера притаилось чудовище.
Он наливает мне чай, добавляет сахар, размешивает и ставит чашку передо мной.
— Все боялись входить в воду. И тут ты сбросил обувь, Амир-ага, и снял рубаху. Никакого чудовища здесь нет, сказал ты, сами посмотрите. Никто не успел тебя остановить, ты бросился в воду и поплыл прочь от берега. А за тобой — я.
— Ты же не умеешь плавать.
Хасан усмехается:
— Это ведь сон, Амир-ага, а во сне ты все умеешь. Все нам кричали: выходите из воды, вернитесь на берег! Но мы заплыли на самую середину озера, повернулись и помахали людям руками. Издали они казались маленькими, словно муравьи, но было слышно, как они нам хлопают. Ведь все убедились, что никакого чудовища тут нет. А потом это место решили переименовать в «Озеро Амира и Хасана — повелителей Кабула». Кто хотел в нем искупаться, платил нам деньги.
— И что все это значит? — спрашиваю я.
Хасан мажет мне хлеб вареньем и кладет на тарелку.
— Не знаю. Я думал, ты мне растолкуешь.
— Глупый сон. В нем ничего не происходит.
— Отец говорит, ничего не снится просто так.
Прихлебываю чай.
— Так пусть бы он тебе и объяснил, к чему такой сон. Если уж он такой умный.
Грубо получилось. Это из-за бессонной ночи. Спина и шея ноют, в глаза точно песку насыпали. Все равно, Хасан не заслужил такого обращения. Надо бы извиниться. Хотя нет, не стоит. Хасан и без этого прекрасно понимает, что я просто волнуюсь. Хасан всегда все понимает.
Сверху, из ванной Бабы, доносится плеск воды.
Заснеженные улицы сверкают под чистым голубым небом. Снег покрывает все: и крыши домов, и ветви тутовых деревьев, и каждый камешек, и каждую канавку. Мы выходим из ворот, Али закрывает их за нами, бормоча молитву. Он всегда молится, когда сын покидает дом.
Никогда не видал столько народу на нашей улице. Мальчишки играют в снежки, спорят, гоняются друг за другом, смеются. Участники состязания шепчутся со своими оруженосцами, приводят экипировку в боевую готовность. С соседних улиц доносятся громкие голоса и смех. Кое-где зрители уже удобно расположились на крышах: шезлонги, термосы с горячим чаем, голос Ахмада Захира из кассетников. Этот музыкант произвел настоящую революцию, совместив электрогитары, барабаны и трубы с традиционными инструментами; прежние певцы рядом с ним казались унылыми и скучными. Во время выступлений Ахмад Захир даже улыбался со сцены женщинам — и всем этим снискал себе немало друзей. И врагов.[17]
Я смотрю на нашу крышу — Баба и Рахим-хан в шерстяных свитерах, с дымящимися кружками чая в руках, заняли свои места на скамейке. Баба машет мне.
— Пора начинать. — Хасан, в своих черных резиновых сапогах, ярко-зеленом чапане поверх толстого свитера и мятых вельветовых штанах, решителен и сосредоточен. Лицо его освещает солнце, розовый шрам на губе по прошествии года стал почти незаметен.
У меня вдруг пропадает желание участвовать. Вот соберу сейчас вещи и уйду домой. Куда я лезу, зачем пыжусь, ведь я заранее знаю, чем все кончится. Баба болеет за меня, я чувствую на себе тепло его взгляда. Вот позорище-то будет, для меня и для него.
— Что-то мне расхотелось, — бормочу я.
— Что ты, такой прекрасный день, — возражает Хасан.
Переминаясь с ноги на ногу, стараюсь не смотреть в сторону отца.
— Не знаю, не знаю. Может, лучше пойдем домой?
Хасан подходит ко мне поближе и говорит тихонько:
— Помни, Амир-ага, никакого чудовища нет. И день такой чудесный.
Его слова поражают меня.
Значит, я для него — как открытая книга? А он для меня? Да я по большей части могу только угадывать, что у него в голове! Это я хожу в школу, это я умею читать и писать, это я из нас двоих считаюсь