Очевидно, молодая женщина все же сказала мне что-то вроде «сюда, пожалуйста», – по крайней мере, ее губы двигались именно так, – но голоса я не услышал. Она почти не раскрывала рта. В свое время я два месяца ходил на курсы чтения по губам, и поэтому смог худо-бедно понять, что она имеет в виду. Но тут же подумал, что с моими ушами творится какая-то ерунда. Мертвая тишина в лифте, беззвучные кашель и свист… Черт возьми, неужели у меня слух испортился?
Для проверки я еще раз кашлянул. Кашель снова прозвучал как-то странно – но все ж не так безнадежно, как в лифте. Я с облегчением вздохнул: доверие к собственным ушам частично восстановилось. Все в порядке, я не оглох. Это у нее проблема со связками.
Я шел за девушкой. Ее острые каблучки бодро цокали по мрамору, как пополудни молотки забойщиков в карьере, и звонкое эхо разносило их стук вдоль пустынного коридора. Ее плотные икры, затянутые в чулки, отражались в зеркальном полу.
Просто пухленькой назвать ее нельзя. Молодая, симпатичная – и все-таки слишком полная. Всегда немного странно, если девушка молодая и симпатичная – и вдруг толстая. Шагая за ней, я разглядывал ее фигуру с тыла. Девушка была так пышно окутана своей плотью, будто на обычного человека среди ночи вдруг выпал снег и намел приличные сугробы.
Я всегда теряюсь в обществе молодых симпатичных толстушек. Почему – сам не знаю. Может, сразу начинаю думать, как и что она ест. Сразу представляю, как она с хрустом дожевывает листики кресс-салата в остатках гарнира и подбирает кусочком хлеба кляксы сметанного соуса на тарелке – так, словно ее сто лет не кормили. Эта картина – образ ее жующей – разъедает мозг, точно кислота золотую монету, и все прочие органы моего тела уже не реагируют на эту женщину как положено.
Если это просто женщина толстая – никаких проблем. На простых толстушек я реагирую, как на тучки в небе. От того, что они появляются на горизонте, в моей жизни ничего не меняется. Однако с молодой симпатичной толстушкой все обстоит совершенно иначе. Здесь я уже вынужден кое в чем определиться. Иначе говоря, появляется вероятность того, что я с ней пересплю, – и вот тут в голове начинается путаница. А спать с женщиной, когда у тебя путаница в голове, – проблема весьма непростая.
То есть я вовсе не хочу сказать, что не люблю толстушек. Путаница в голове и антипатия – не одно и то же. Мне доводилось спать с молодыми симпатичными толстушками, и опыт был, в общем, удачным. Направишь путаницу в голове куда следует – и все получается даже лучше обычного. Хотя бывает и так, что образ толстушки, который засел в голове, уводит совсем не туда. Все-таки секс – дело тонкое и деликатное. Это не в магазин сгонять за каким-нибудь термосом. У каждой толстушки своя манера толстеть, и с кем-то я могу направить свои мысли в нужное русло, а с кем-то – остаюсь в одиночестве, вконец запутавшись между внешним видом и внутренним чувством. В этом смысле, секс с полной женщиной я воспринимаю как вызов. Все люди толстеют, как и умирают, по-разному. Безумное число вариантов.
Размышляя обо всем этом, я шагал по коридору за молодой симпатичной толстушкой. На ней был розовый, очень стильного оттенка костюм, из-под воротничка выглядывал белый платок. Длинные сережки, свисая с пухлых ушей, болтались при каждом шаге и поблескивали, как автомобильные стоп-сигналы. Я оглядел ее с головы до ног. Несмотря на полноту, двигалась девушка очень легко. Конечно же, под костюмом эти формы очень выигрышно обтягивало тугое белье, – и я просто не мог не залюбоваться, как элегантно ее крепкая попка покачивается при ходьбе. И я почувствовал к этой девушке симпатию. Ее манера толстеть не создавала никакой путаницы в моей голове.
Не хочу, чтобы это звучало оправданием, но я редко испытываю симпатию к окружающим женщинам. Наверное, просто не влюбчив. Но уж если к кому-то тянет, мне сразу хочется разобраться, настоящее ли это чувство. И если настоящее – каково оно на практике.
Поэтому я прибавил шагу, поравнялся с ней и извинился за то, что опоздал на целых восемь или девять минут.
– Никак не ожидал, что у вас на входе проверяют так долго, – сказал я. – Да и лифт здесь ужасно медленный. Поверьте, у ворот этого здания я был за десять минут до назначенного.
Девушка коротко кивнула, словно говоря: «Понимаю». От ее шеи пахло духами: будто летним утром идешь мимо поля с ароматными дынями. Этот запах вызвал странное чувство: словно чья-то память связала меня с каким-то неведомым местом. Раздвоенность и какая-то ностальгия. Иногда со мной так бывает. Чаще всего от запахов. Почему – объяснить не могу.
– Какой длинный коридор, – сказал я, чтобы как-то разрядить обстановку. Не сбавляя шага, она посмотрела на меня. На вид, лет двадцать – двадцать один. Резкие, выразительные черты, широкие скулы, красивая кожа.
Продолжая глядеть на меня, она раскрыла рот и сказала:
– Пруст.
Впрочем, возможно, она произнесла не «пруст», а что-то другое, но губы ее сложились так, словно говорили «пруст». Я по-прежнему ничего не услышал. Ни голоса, ни дыхания. Как если бы нас разделяло невидимое толстое стекло.
Пруст?
– Марсель Пруст? – переспросил я.
Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего. И повторила: «Пруст». Отчаявшись что-либо понять, я снова пропустил ее вперед и, шагая следом, принялся лихорадочно подыскивать слова, похожие на «пруст». Бормотал всякую околесицу, вроде «брус», «турус» или «пара уст» – но ничего совпавшего бы с движением ее губ не находил. Похоже, она сказала именно «пруст». Но что может быть общего между длинным коридором и Марселем Прустом – я не понимал, хоть убей.
А может, она упомянула Марселя Пруста как метафору, сетуя на длину коридора? Но если так – сравнение слишком уж смелое. Да и реакция на мои слова получалась не очень приветливой. Я еще могу понять, когда романы Пруста сравнивают с длинными коридорами. Но наоборот? Извините.
Коридор, длиннющий, как Марсель Пруст?
Как бы то ни было, я шагал за ней по длинному коридору. Просто бесконечному. Мы сворачивали то вправо, то влево, поднимались и спускались по лестницам – небольшим, ступенек в пять-шесть, – а он все не кончался. Мы проделали путь длиною в несколько уложенных набок небоскребов. Возможно, мы вообще никуда не двигались, а кружили по замкнутой прямой, как на гравюрах-обманках