Целью суфражисток было именно право голоса – они не были поборниками общего блага, не отвлекались на социальные реформы. Они также не растрачивали свою свободу на погоню за удовольствиями. «Организаторы и участницы боевого движения находились под строгим присмотром, как монахини в монастыре, – пишет Кенни в автобиографии 1924 года «Воспоминания бойца» (Memories of a Militant). – Негласные правила воспрещали ходить на концерты, в театр, курить; наш неписаный распорядок включал работу и сон, который готовил нас к дальнейшей работе».
Такой аскетизм сближал движение с армией, формировал крепкие связи, способные выдержать давление государства. Неожиданным оказалось радостное воодушевление, которое нес им этот новый мир. «Жизнь, которую мы вели, сама по себе была революцией, – прибавляет Кенни. – Ни домашнего хозяйства, ни чужой указки, ни семейных уз; мы были свободны и одиноки среди блеска большого города – десятки девушек, едва достигших зрелости, объединившихся в революционном движении, – хулиганки или еретички, независимые, бесстрашные и уверенные в себе».
Немудрено, что движение в защиту прав женщин так понравилось Кенни, которая иначе была бы обречена жить, как ее мать – вечно беременная и привязанная к родному городу. В ходе агитационных кампаний Кенни побывала в Австралии, Америке, Франции и Германии. В толпу митингов ее заносили на носилках, и она лежала, размахивая носовым платком, словно мученица. Ее преследовала полиция. Возможно, у нее даже был роман с Кристабель Панкхерст – один историк указывал на то, что Энни регулярно делила ложе с другими женщинами в доме Блэтвейтов, неподалеку от Бристоля, прибавляя, что ключ к этой загадке «или пикантный, или очень тривиальный».
Движение суфражисток привлекало и женщин другого типа – подобных той, что познакомилась с Кенни в 1908 году в гостинице «Грин леди» в Литтлхемптоне. «Высокая, величавая, благородная, она выглядела как одна из замечательных аристократок Англии. Так оно и было, – писала Кенни в своих мемуарах. – Она носила длинные цветные шарфы, которые струились, словно облака из полупрозрачного газа. Ее тихий голос был полон глубины, и мне чудилась в нем грусть… она была страстно предана женщинам из рабочего класса. Она любила их, и они отвечали ей взаимностью».
Эта высокая величавая женщина – леди Констанс Джорджина Бульвер-Литтон, которая в движении женщин за гражданские права тоже видела своего рода избавление. Для леди Кон это означало свободу от утомительной изысканной жизни, состоящей из присмотра за матерью, чтения русской классики и тоски по призрачному жениху. В своих письмах, написанных ею в двадцать – тридцать лет, Литтон жалуется, что на охотничьих выездах и пикниках «все мужчины на удивление одинаковы». Ее придуманное альтер эго, Дебора, была куда более раскрепощенной, чем Литтон. «Как бы они поступили, если бы я расстегнула блузку и натравила на них Дебору с одной из ее сумасбродных выходок? – спрашивала Литтон свою сестру Эмили после очередного скучного вечера. – У меня бы не хватило духу, я даже пуговицы нащупать не смогу. Многие годы я словно зашита сверху донизу, а может, и всегда была такой – как пирожок с яблочной начинкой». Запертая дома, она страдала «манией суицида». Физическое здоровье тоже было некрепким: Констанс постоянно беспокоило сердце. Но прежде всего ей было скучно. В 1899 году она писала старшей сестре, что все это – «ожидание вместо настоящей жизни». Движение суфражисток дало ей почувствовать себя живой. Оно же, однако, чуть ее не погубило.
* * *Вечер субботы перестает быть томным, если приходится думать о «ненулевом риске смерти». Переходить дорогу так же опасно, как принимать экстази или летать на параплане. Но осознанный выбор страдания, с полным пониманием рисков, – это совсем другое. Читая биографии суфражисток в книге Дайан Аткинсон «Восстаньте, женщины» (Atkinson D. Rise Up Women!: The Remarkable Lives of the Suffragettes), я постоянно представляла себе принудительное кормление. Эту процедуру стали проводить с 1909 года, когда суфражистки объявили голодовку в знак протеста против того, что с ними обходились как с обычными преступницами, а не политическими заключенными. Через 4 года правительство попыталось прекратить это, приняв «закон кошки-мышки»[16], позволявший тюрьмам освобождать голодавших женщин из заключения, а после восстановления снова сажать их за решетку. «Власти были уверены, что принудительное кормление послужит сдерживающим фактором и наказанием, – пишет Линдси Дженкинс в биографии Констанс Литтон. – Это было серьезным просчетом: эффект оказался противоположным. Костлявые тела и ужасные рассказы суфражисток мобилизовали их товарок».
ЖСПС награждал участниц голодовок пурпурными, зелеными и белыми лентами; в своих газетах суфражистки красочно иллюстрировали процедуру принудительного кормления, описывая ее как пытку. «Трубка душит, а когда ее вынимают, она тащит за собой все внутренности», – рассказывала одна из первых жертв принудительного кормления, Лора Эйнсворт. В тюремном дневнике Эмили Дэвисон описывала «удушье и дурноту», от которых у нее начался кашель и рвота. «Дважды в день – по четыре, пять или шесть надзирательниц приходят вместе с двумя врачами, – писала Сильвия Панкхерст своей матери в феврале 1913 года. – Меня кормят через желудочный зонд. Они вдавливают мне в рот стальную воронку, нажимая там, где есть зазоры в зубах. Я постоянно сопротивляюсь, и у меня кровоточат десны. Боюсь, обо мне скажут, что я не оказывала сопротивления, но поверь, у меня синяки на плечах, потому что я вырываюсь, пока они держат зонд у меня в горле и опускают его в желудок. Раньше я думала, что сойду с ума, я была близка к сумасшествию, они этого опасались, но теперь это в прошлом и больше всего страдает мое пищеварение». Поскольку Сильвия принадлежала к семье Панкхерст, за ее состоянием пристально следило правительство. Тюремный врач в письме министру внутренних дел, которое увидело свет только в 2005 году, пишет, что она после каждого кормления «вызывала рвоту».
Принудительное кормление проводится и вызывает ожесточенные споры до сих пор. В 2015 году израильский парламент легализовал принудительное кормление палестинских голодающих, но врачи неоднократно отказывались принимать в этом участие. «Мы хотим донести до вашего сведения, что принудительное кормление равносильно пыткам и ни один уважающий себя врач не должен в этом участвовать», – сказал в мае 2017 года доктор Леонид Эйдельман, глава Израильской ассоциации врачей.
Можно ли продемонстрировать наглядно, что делало с женщинами, желавшими голосовать, правительство Британии? Можно ли принудительно накормить меня?
Я написала электронное письмо Александру Скотту, специалисту по интенсивной терапии