правоверных протестантов по большей части остался где-то в глуши ее родной Индианы. Отцовские же родственники — назвать их оступившимися католиками было бы, пожалуй, чересчур комплиментарно, учитывая всю глубину их падения, — постоянно грызлись не на жизнь, а на смерть, что совершенно исключало какие бы то ни было личные контакты между ними. Ларри Киршенбаум, трижды защищавший отца в суде, когда того обвиняли в управлении автомобилем, скажем так, «под парами», был, считай, его единственным другом. Это, впрочем, не мешает моему почтенному предку подозревать, что, приглашая нас на праздник, Ларри всякий раз списывает стоимость съеденного на представительские расходы. Разумеется, об этих своих подозрениях отец непременно напоминает нам всякий раз, когда мы садимся в машину, чтобы ехать к Киршенбаумам.

В этом году за праздничным столом собралось тринадцать человек — по меркам Киршенбаумов, скромная вечеринка, но никак не званый ужин. Все успели хорошенько набраться, по крайней мере про десерт никто уже не вспоминает. Я практически уверен, что Дотти, Танина мама, — злоупотребляющая глазными тенями, но в остальном на редкость хорошо сохранившаяся для своих лет дама, — явно заигрывает со мной. Чем иначе объяснишь ее неутолимый интерес к моей нынешней работе — продавец мороженого в «Карвеле» на Джерусалем-авеню.

Обтянутая чулком ступня миссис Киршенбаум, скользящая вверх по моей ноге, похоже, подтверждает мою гипотезу. Что самое неловкое, сижу-то я рядом с мистером Киршенбаумом. Вдвойне неловко мне оттого, что я абсолютно уверен: мой папаша и Дотти имели удовольствие узнать друг друга поближе, причем не раз и не два. Отец же — который сам весь вечер только и делал, что пялился на роскошный Танин бюст, — бросает на меня такие суровые взгляды, что самое время было бы испугаться, если бы я не видел, каким количеством виски он уже успел залить глаза. Хорошо еще, что мама вроде ничего не замечает — спасибо доктору Марти Эдельману, ортодонту, потратившему последний отпуск на поездку в долину Напа. Мама, похоже, вознамерилась прослушать отчет о столь увлекательном путешествии во всех подробностях от начала до конца.

Что ж, запустить мое эскимо на палочке в сахарную трубочку Дотти — не самая худшая перспектива, но стоит подумать, что я могу оказаться там, где уже развлекался мой папаша, и эдипов комплекс вскипает в полный рост. Я, извинившись, выскальзываю из-за стола — это дело надо перекурить.

Дядя Марвин меня опередил и уже маячит на крыльце. На самом деле он, конечно, не мой дядя, а Таны, но на этих сборищах мы видимся с завидной регулярностью. Лет ему под шестьдесят, но он сумел сохранить роскошную, пусть и изрядно поседевшую, шевелюру. Впрочем, это не столько признак бодрости, сколько жестокое напоминание о былом великолепии. В семидесятые он служил в Нью-Йоркской полиции и, попав во время какой-то операции в серьезную передрягу, получил шесть пуль в ноги и пах. Его отправили на пенсию по инвалидности, и он на всю жизнь остался хромым. Но это еще полбеды: его мочевыводящие протоки были изуродованы настолько, что с тех самых пор дядя Марвин вынужден повсюду таскать на себе приклеенный к телу пластырем мешок для мочи. Тана говорит, что он подрабатывает на полставки в какой-то конторе, занимающейся выселением должников, не сумевших погасить кредиты за жилье. Учитывая последние банковские и ипотечные скандалы, этот бизнес должен просто процветать. Но, судя по всему, дядя тратит заработанные деньги на что угодно, но не на свой гардероб: вот и сегодня он одет как всегда — брюки из синтетики, рубашка древнего фасона, с удлиненными концами воротника, и черный кожаный пиджак, который, как, впрочем, и сам дядя Марвин, знавал и лучшие дни.

— Дядя Марвин! — приветственно говорю я.

В ответ дядя Марвин бурчит что-то нечленораздельное, впрочем отчетливо давая мне понять, что я — форменный идиот. Я и не думаю обижаться: порой наши с ним разговоры и ограничиваются этим кратким обменом приветствиями. Несколько секунд он наблюдает за тем, как я выбиваю сигарету из пачки, а затем достает из кармана пиджака самокрутку и плоскую книжку спичек. Спичку он умудряется взять как-то хитро — так, что, едва чиркнув ею, надежно прячет огонек от холодного ветра в сложенных лодочкой ладонях. Эффектный трюк, ничего не скажешь. Он начинает пыхтеть, раскуривая свою самокрутку, а я тем временем дважды чиркаю колесиком «Зиппо» по штанине — это, конечно, не единственный навык, который я приобрел за недолгое время пребывания в стенах колледжа, но определенно самый полезный. Я закуриваю «Кэмел» без фильтра, глубоко затягиваюсь. И неожиданно улавливаю куда более экзотический аромат, чем тот, что исходит от тлеющей у меня в зубах смеси турецкого и американского табака.

— Что-то пахнет не так, как обычная сигарета, — констатирую я.

— Вы, молокососы гребаные, даже хорошую траву унюхать не можете, хоть ее под нос вам суй.

— Да ладно тебе, курил я твою марихуану, бывало дело, — возражаю я, мысленно ужасаясь, что могу показаться менее крутым, чем какой-то старый пердун с отстреленными яйцами, к тому же одетый, как Серпико [3].

— А вот моя племянница ни хрена никогда не курила, уверен.

— А я думал, нам полагается «просто сказать нет» [4].

— Нет, молодежь, подобных советов вы никогда от меня не услышите, — говорит он, выдыхая дым сквозь плотно сжатые зубы.

Дядя Марвин предлагает мне затянуться, но я отказываюсь.

— У меня пока вроде как другая фаза, — поясняю. — Ну, там, сигареты, виски…

— Лови момент, скоро вообще ни хрена не останется.

Обычно наши разговоры с дядей Марвином особо не затягиваются — любых политесов он терпеть не может. Впрочем, сегодня я не горю желанием возвращаться обратно к столу, так что пытаюсь поддержать беседу.

— Спасибо за совет, — говорю. — Да, кстати, я тут вроде в город перебираться надумал.

— В город? — прищурившись, переспрашивает он. — Все, кого ни спросишь, оттуда бегут. Нью-Йорк — это настоящая выгребная яма.

— Ну что ж, тем легче мне там будет хату надыбать.

— Очень смешно, — говорит дядя Марвин без тени улыбки на лице.

Пара минут проходит в молчании, из чего я делаю осторожный вывод, что разговор, наверное, окончен.

— Как всегда, премного благодарен за милую беседу и остроумнейшие шутки, — говорю я, бросаю окурок на землю и затаптываю его носком ботинка. — Пойду-ка я обратно, пока мой папаша к твоей племяннице клинья подбивать не начал.

— Подожди-ка минуту… Поедешь в город — привезешь мне чуток этого… — Дядя Марвин выразительно поднимает зажатый в кулаке косяк.

— Дядя Марвин, ты же знаешь, я бы с удовольствием… Но я ведь и понятия не имею, где и куда…

— Я тебя на своего парня наведу. Вот держи… — Из кармана пиджака он извлекает рулон свернутых банкнот, отслюнявливает от него шесть двадцаток и всовывает их мне в ладонь. — Этого хватит на четверть.

— Четверть чего?

— Четверть унции. И смотри, чтобы он не втюхал тебе семян