Остальные танцоры, подхватив сумки и бутылки с водой, бодро шагают в зал. Здесь веет стариной: высокие потолки, истёртый паркет, фортепиано на подмостках. Ученики выносят в центр зала тяжёлые металлические станки, и тут заходит немолодой преподаватель. Позже Саймон узнает, что это сам директор академии, Гали, эмигрант из Израиля, — когда-то он выступал в Балете Сан-Франциско, но его карьера оборвалась из-за травмы спины. На вид ему под пятьдесят. Упругая походка, поджарое тело гимнаста, голова бритая, и ноги тоже. На нём тёмно-бордовый гимнастический комбинезон с шортиками, кожа на бёдрах гладкая, мышцы рельефные.
Гали кладёт руку на станок, и в зале повисает тишина.
— Ноги в первой позиции, — говорит он и показывает: пятки вместе, носки врозь. — Теперь руки; раз — плие, два — выпрямились. Подняли руку — три, приседаем, гран-плие — четыре, пять — руки en bas[17], шесть, семь — вверх. На счёт восемь переходим во вторую позицию.
С тем же успехом он мог говорить по-голландски. Не успели закончить с плие, а у Саймона уже болят колени, ноют пальцы ног. Чем дальше, тем заковыристей упражнения: дегаже и рон де жамб, размашистые круги ногой на полу, затем в воздухе; пируэты и фраппе; девлоппе — согнуть и разогнуть ногу — и гран-батман, чтобы размять мышцы бёдер и подколенные сухожилия перед сложными прыжками. После сорокапятиминутной разминки, столь изнурительной, что Саймон не представляет, как выдержит ещё столько же, танцоры уносят станки, выходят в центр зала и разучивают групповые движения. Гали расхаживает по залу, напевая нечто невразумительное: «Ба-ди-да-дам! Да-пи-па-пам!» — но во время пируэтов он вдруг вырастает у Саймона за спиной.
— Боже! — Глаза у него тёмные, запавшие, но в глубине танцуют огоньки. — Что у нас сегодня — большая стирка?
Саймон в той же полосатой футболке поло, в которой ехал на автобусе в Сан-Франциско, и в спортивных трусах. После занятий он бежит в туалет, сбрасывает чёрные тапочки — на ногах уже мозоли, — и его рвёт в унитаз.
Вытерев рот туалетной бумагой, он, задыхаясь, приваливается к стене. Он не успел закрыться в кабинке, и другой танцор, зайдя в туалет, застывает как вкопанный. Саймон в жизни не видал таких красавцев, тот будто высечен из оникса — кожа тёмная, почти чёрная. Лицо круглое, выступающие скулы изгибаются как крылья, в ухе блестит крохотная серебряная серёжка.
— Эй! — Со лба у него струится пот. — Всё в порядке?
Саймон, кивнув, протискивается мимо. Преодолев длинную лестницу, он ошалело бредёт по Маркет-стрит. Плюс восемнадцать, ветрено. Повинуясь порыву, Саймон снимает рубашку, вытягивает руки над головой. Ветерок холодит грудь, и нежданная радость обжигает Саймона.
То, что он сделал сейчас, — изощрённое издевательство над собой, даже ещё труднее, чем полумарафон, который он выиграл в пятнадцать лет: подъёмы и спуски, топот ног, и посреди всего этого — Саймон, бежит по набережной Гудзона. Он нащупывает в заднем кармане чёрные тапочки. Они будто дразнят его. Он должен стать как другие танцоры — умелым, виртуозным, неутомимым.
В июне Кастро расцветает. Листовки против «Поправки номер шесть»[18] кружатся в воздухе, как листья; всюду цветы, такие пышные, что почти противно от их изобилия. Двадцать пятого июня Саймон идёт с танцорами из «Пурпура» на Парад свободы. Он не представлял, что в городе и в стране столько геев, сейчас здесь собрались двести сорок тысяч человек, смотрят, как разъезжают «Дайки на байках»[19], как взвивается в воздух первый радужный флаг. Из люка на крыше «вольво» на ходу высовывается Харви Милк[20].
— Джимми Картер! — вопит Милк сквозь рёв толпы, высоко задрав красный рупор. — Ты говоришь о правах человека! В нашей стране пятнадцать-двадцать миллионов геев и лесбиянок. Когда же ты заговоришь об их правах?
Саймон целует Лэнса, виснет на шее у Ричи, охватив ногами его широкую мускулистую талию.
Впервые в жизни Саймон начал ходить на свидания — так он это называет, хотя обычно подразумевается только секс. Есть танцор из клуба «Ай-Бим» и бармен из кафе «Флор», вежливый тайванец, который так шлёпает Саймона, что у того потом долго зад горит. Саймон сильно влюбляется в парнишку-мексиканца, Себастьяна, сбежавшего из дома, проводит с ним три блаженных дня в парке «Долорес», а на четвёртый день просыпается один, рядом валяется мягкая шляпа Себастьяна, зелёная с розовым, — больше Саймон никогда своего мексиканца не видел. Но вокруг столько других: и бывший наркоман из Алапахи, штат Джорджия; и сорокалетний репортёр из «Кроникл», вечно на спидах; и австралиец-бортпроводник — такого огромного члена Саймон даже вообразить не мог.
По будням Клара встаёт в седьмом часу утра, надевает скучный бежевый костюм — жакет с юбкой из комиссионного магазина, таких у неё два — и идёт на работу. Работает она полдня в страховой компании, полдня в зубной клинике, возвращается злющая, и Саймон старается ей не попадаться, пока она не выпьет. Она жалуется на своего начальника-стоматолога, но почему-то срывает злобу на Саймоне, когда тот прихорашивается перед зеркалом или приходит из «Пурпура» — усталый, разгорячённый, весь в потёках лилового грима. Может быть, дело в сообщениях на автоответчике, а они поступают каждый день: слёзные послания от Герти, прокурорские речи Дэниэла, мольбы Вари, с каждым разом всё более отчаянные, — после выпускных экзаменов она перебралась домой.
«Если ты не вернёшься, Саймон, мне придётся отложить аспирантуру. — Голос её срывается. — Кто-то же должен присматривать за мамой. И не понимаю, почему всегда я».
Иногда он застаёт у телефона Клару с проводом, обмотанным вокруг запястья, та умоляет кого-то из родных войти в их положение.
— Они же тебе не чужие, — твердит она потом Саймону. — Рано или поздно тебе придётся объясниться.
Только не сейчас, думает Саймон, в другой раз. Если он с ними заговорит, их голоса вторгнутся в тёплый океан, где он блаженствует, и его, мокрого, задыхающегося, выбросит на берег.
Однажды в понедельник, в июле, Саймон возвращается из академии, Клара дома — сидя на матрасе, играет с шёлковыми платками. За её спиной к оконной раме приклеена фотография бабушки по матери — странной женщины, чей крохотный рост и огненный взгляд всегда внушали Саймону страх. Есть в ней что-то от ведьмы из сказки — нет, ничего зловещего, но она будто не имеет ни пола, ни возраста: не ребёнок и не взрослая, не женщина и не мужчина, а нечто среднее.
— Что ты