Клара подносит руку к глазам:

— Уже?!

Варя отводит ладонь от Клариного лица, приглаживает ей волосы:

— Давай попрощаемся. — Голос у неё ласковый.

Клара приподнимается, её руки обвивают Варину шею плотным кольцом.

— Пока, — шепчет она.

Варя и Дэниэл уходят, и вскоре небо вспыхивает багрянцем, потом — янтарём. Саймон зарывается лицом в Кларины волосы — пахнут дымом.

— Не уезжай, — просит он.

— Надо, Сай.

— Что тебя там ждёт хорошего?

— Кто знает… — Кларины глаза слезятся от усталости, из зрачков будто струится свет. — В этом-то всё и дело.

Они встают, сворачивают одеяла.

— Поехали со мной, — добавляет Клара, пристально глядя на Саймона.

Саймон смеётся:

— Да уж, поехали! Бросить школу, недоучившись два года? Мама меня убьёт!

— Удерёшь подальше — не достанет.

— Нет, нельзя мне.

Клара подходит к краю крыши, облокачивается на парапет. На ней синий пушистый свитер и обрезанные джинсы. Она смотрит куда-то в сторону, но Саймон чувствует, что сестра напряжена. Можно подумать, лишь прикинувшись безразличной, Клара может сказать:

— Махнём в Сан-Франциско.

У Саймона перехватывает дыхание.

— Не надо об этом.

Нагнувшись, он берёт под мышки обе подушки. Ростом он метр семьдесят два, как Шауль, стройный, ноги быстрые, крепкие. Пухлые красные губы и русые кудри, наследие далёкого предка-арийца; девчонки в классе вздыхают, но совсем не о той публике мечтает Саймон.

Вагины его никогда не привлекали: бездонные дыры, складки, как у капусты. Он жаждет схватки с равным, жаждет ощутить кипучий натиск члена, нани-заться во всю длину Знает об этом только Клара. Когда родители ложились спать, Саймон с Кларой вылезали в окно и спускались по пожарной лестнице на улицу; у Клары в сумочке из искусственной кожи лежал газовый баллончик. Они шли в «Ле Жардин», где дискотеки вёл Бобби Гуттадаро, или ехали на метро на Двенадцатую Западную, где бывший цветочный магазин превратили в танцзал. Там Саймон и познакомился с танцором гоу-гоу, который рассказал ему про Сан-Франциско. Они сидели в саду на крыше, и танцор говорил, что там в городском совете есть гей и есть газета для геев, что геи могут занимать любые должности и сколько угодно заниматься сексом, ведь в Сан-Франциско нет законов против содомии. «Ты себе и представить не можешь», — сказал танцор, и с тех пор Саймон только и делал, что представлял.

— А почему нет? — Клара оборачивается. — Мама, конечно, разозлится. Но я представляю, что за жизнь тебя здесь ждёт, Сай, — не пожелала бы тебе такого. Да ты и сам не желаешь. Мама мечтает, чтобы я училась дальше, но хватит с неё Дэнни и Ви. Она должна понять, что я не она. А ты не папа. Господи, ну какой из тебя портной? Тоже мне портной! — Она многозначительно умолкает, чтобы слово отложилось у него в сознании. — Неправильно это. И несправедливо. Так что назови мне хоть одну причину. Хоть одну вескую причину, почему тебе нельзя жить по-своему.

Едва он даёт волю своим мыслям, мечта завладевает им целиком. Манхэттен — настоящий оазис, тут есть и гей-клубы, и даже бани, — но Саймону боязно утверждать себя в новой роли здесь, где он вырос. На его глазах въезжают в район художники и музыканты, ненавистные отцу «Фейгеле»[13], — буркнул как-то Шауль, мрачно наблюдая, как трое худощавых парней заносят инструменты — целый оркестр — в бывшую квартиру Сингхов. Подхватила это идишское словцо и Герти, и пусть Саймон делает вид, что не слышит, он всякий раз напрягается, будто речь о нём.

В Нью-Йорке он жил бы для родителей, а в Сан-Франциско заживёт для себя. И вдруг — пусть он гонит от себя эту мысль, всячески её избегает, — вдруг гадалка с Эстер-стрит была права? Стоит об этом подумать, и мир вокруг вспыхивает иными красками, и хочется побольше успеть, и каждый миг кажется бесценным.

— Господи, Клара! — Он подходит к парапету, становится с ней рядом. — А тебе-то туда зачем?

Клара, сощурившись, глядит на кровавый восход.

— Тебе больше некуда. А мне всё равно куда.

Лицо её ещё не утратило детскую округлость, зубы неровные, и улыбка слегка хищная, но при этом обаятельная. Сестрёнка.

— Смогу ли я кого-то ещё полюбить, как тебя? — спрашивает Саймон.

— Да ладно тебе! — Клара смеётся. — Полюбишь, никуда не денешься, и намного сильней, чем меня!

Они на седьмом этаже, а внизу по Клинтон-стрит бежит парень в тонкой белой футболке и синих нейлоновых трусах. Саймон смотрит, как ходит у него под футболкой грудь, как работают мускулистые ноги. Смотрит и Клара.

— Давай сбежим, — говорит она.

В вихре света и красок приходит май. В парке Рузвельта пробиваются из травы крокусы. В последний школьный день Клара врывается домой с пустой рамкой для аттестата, сам аттестат вышлют чуть позже, но Клара будет уже далеко. Герти знает о её отъезде, и Кларин чемодан стоит в прихожей. Но она не знает, что Саймон — его чемодан спрятан под кроватью — едет с Кларой.

С собой он почти ничего не берёт, лишь самое нужное или самое драгоценное. Две полосатые велюровые футболки поло, красную матерчатую сумку на завязках, коричневые вельветовые брюки клёш — в них он был, когда ему подмигнул в поезде незнакомый пуэрториканец, это пока что самый романтический эпизод в его жизни. Золотые часы с кожаным ремешком, подарок Шауля, и синие замшевые кроссовки «Нью Баланс 320», самые удобные на свете.

Кларин чемодан поувесистей, в нём лежит подарок, который она получила от Ильи Главачека в последний день работы. В ночь накануне отъезда Клара рассказывает Саймону историю подарка.

— Принеси мне вон тот ящик, — велел Илья.

Ящик, чёрный, деревянный, сопровождал его всюду, от интермедий до цирков, пока в 1931-м Илья не заболел полиомиелитом («Как раз вовремя, — шутил он, — к тому времени кино убило водевиль»). Илья всегда называл его просто «тот ящик», но Клара знала, что им он дорожил больше всего на свете. Клара послушно вынесла ящик и водрузила на прилавок, чтобы Илье не вставать с кресла.

— Возьми его себе, — сказал старик. — Ладно? Он твой. Пользуйся, радуйся. Он должен быть всегда в пути, милая моя, а не пылиться в чулане у старого калеки. Умеешь раскладывать? Иди, покажу. — Он встал, опираясь на трость, и на глазах у Клары превратил ящик в стол, как делал при ней множество раз. — Вот сюда кладёшь карты, сама стоишь вот здесь.

Клара попробовала.

— Вот так! — Старик улыбнулся лепреконьей улыбкой. — Тебе идёт!

— Илья… — Почувствовав, что плачет, Клара смутилась. — Не знаю, как вас благодарить.

— Просто пользуйся — и всё. — Илья махнул рукой и, стуча тростью, заковылял в чулан — сделал вид, будто переставляет товары на полках, а на самом деле ушёл погрустить в одиночку, догадалась Клара. Ящик она принесла домой и сложила в него все свои инструменты: три шёлковых платка; набор увесистых серебряных колец; кошелёк,