— Можно Машку за ляжку, козу — на возу! А в армии — разрешите! Разрешите войти?
— Заходьте.
Младший сержант Омельчук был невероятно туп, косноязычен и так же невероятно исполнителен. За это его и оставили в учебке «замком» — заместителем командира взвода. Причём именно за сочетание столь замечательных качеств. Ах да — они попали в сержантскую учебку, где из них четыре с половиной месяца будут готовить младших командиров. Таких же, как Омельчук, вероятно… Наверное, им повезло — в учебке нет и не может быть пресловутой дедовщины — они все одного призыва. Но есть кое-что похуже — старший сержант Осокин, замок первого взвода, дед, реальный хозяин батареи в отсутствие офицеров и прирождённый садист… Тот же Омельчук боится его, будто сам всё ещё курсант.
— Справа по одному строиться на улице бегом марш!
Торопливо, один за другим они выбегают и строятся на улице. Вчерашние школьники, студенты, рабочие; мальчики из благополучных семей и отъявленная шпана; русские, узбеки, армяне, прибалты; москвичи с Петровки и обитатели высокогорных аулов — они галдят и толкаются. Каждому представляется, что он — единственный и неповторимый… И какого хрена сосед наступил на ногу?! Дать бы ему сейчас с разворота в харю! Или хотя бы донести своё намерение… Но на улице уверенный минус, они в одних лишь гимнастёрках, и осознание собственной значимости быстро улетучивается. Пока выбегают последние из ста сорока человек, первые успевают основательно дать дуба. Появляется новое, неизведанное чувство коллективной ненависти к замыкающим, которые нежились в тепле, пока они тут стояли и ждали под пронизывающим ветром. Но и это новое чувство, не успев окрепнуть, растворяется в морозном воздухе, когда последним из казармы появляется ладный, хорошо сложённый, в безукоризненно подогнанной форме старший сержант Осокин. Холодные, с тусклым свинцовым оттенком глаза пристально осматривают замерший строй. Едва заметно раздуваются и опадают крылья тонкого хрящеватого носа. Вся эта гибкая, сильная фигура с бездушным немигающим взглядом напоминает кобру, постоянно готовую к молниеносному губительному движению.
— Отставить!
Кажется, что сам Осокин не чувствует холода вовсе.
— Две сорок одна! Не укладываемся. Будем тренироваться. Слева по одному в казарму строиться на центральном проходе бегом марш!
Почему такая несправедливость! Эти коротышки выбежали на улицу последними, а возвращаются первыми! Острая ненависть непонятным образом минует самого Осокина и проецируется на малоросликов. Ну, суки, дайте до вас добраться!
— Справа по одному строиться на улице бегом марш! Да что ж за хрень такая! Даже не успели подуть на красные замёрзшие пальцы. Но времени на эмоции нет. Снова бегом сквозь узкую, крашенную отвратительной жёлтой краской, всю в мелких потёках дверь. Снова суетливое построение перед казармой. А между тем начинает светать.
— Равняйсь! Смир-рна!
Ну слава богу! Сейчас помаршируем в столовую на завтрак. А там тепло, там еда!
— Отставить! Разговорчики в строю!
Сердце ухнуло куда-то в пустой желудок. Нет, сто сорок сердец ухнули в сто сорок пустых желудков.
— Я вас научу свободу любить! Слева по одному в казарму строиться на центральном проходе бегом марш!
Забежали, построились.
— Справа по одному, строиться на улице, бегом марш!
Выбегали деловито, молча, споро. Сознание практически не участвовало в происходящем. Окоченевшее тело тем не менее двигалось весьма проворно, никаких лишних движений. Инстинкт самосохранения подавил всякие глупые эмоции вроде ненависти к последним, старшему сержанту Осокину, Советской армии и самой социалистической родине.
— Равняйсь! Смир-рна! Направо! В столовую шагом марш!
Ух ты, наконец-то! Они смогли! Теперь быстрее добраться до столовой!
— Песню запевай!
«Через две, через две весны! Через две, через две зимы! Отслужу, отслужу, как надо, и вернусь!» — вырывалось в хмуро-рассветное, немытое ноябрьское небо.
— Стой, раз-два! Почему шаг не печатаем? Будем тренироваться! На месте шагом марш! Раз-два, раз-два!
Господи, сколько это будет продолжаться? Они маршируют на месте уже чёрт-те сколько и орут при этом песню, выпуская клубы пара в окончательно посветлевшее небо. В конце концов, завтрак положен по уставу! Будто услышал, сука! Двинулись…
— Стой, раз-два! Налево! Справа по одному в столовую бегом марш!
Ура!
— Отставить! Становись! В столовую забегаем строго по одному, а не ломимся как бараны! Будем тренироваться. Кстати, на завтрак осталось десять минут. Равняйсь! Смир-рна! Для приёма пищи справа по одному в столовую бегом марш!
Ура! Вот и грубо сколоченные столы с деревянными лавками на десять человек. На столе большая кастрюля каши дробь-шестнадцать — мелко перемолотая перловка со слоем растопленного комбижира сверху в палец толщиной, алюминиевый чайник с остывшим чаем и подносы с крупно нарезанным хлебом. Но главное — две алюминиевые тарелки: на одной белый, кусковой сахар горкой, на второй — ровно десять цилиндриков сливочного масла, по двадцать граммов каждый. Должно быть по двадцать граммов…
— Отставить! Строиться на улице бегом марш!
Сука! Сука! Сука!
— Равняйсь! Смир-рна! Вы чё, решили со мной в игры поиграть?! Я сказал: забегаем молча, строго по одному, не толкаясь и не обгоняя других! Ясно?! Не слышу!
— Так точно! — вразнобой отвечает строй.
— Не слышу!
— Так точно! — ревёт строй так, что вороны с криком снимаются с деревьев.
— Для приёма пиши справа по одному в столовую бегом марш!
Вот и столы. В полной тишине мелькают руки. Лишь позвякивают алюминиевые миски. С небывалым проворством работают челюсти. На кашу времени нет. Первым делом одним куском заглатывается масло, потом огромный кусок белого хлеба — свежайший, выпеченный ночью в своей пекарне солдатиками из хоз взвода — ничего вкуснее в своей жизни рядовой Романов ещё не ел. Точнее не глотал. Так, сахар быстро не разжевать. И хочется сунуть в карман, чтобы потом не спеша посасывать, смакуя, но нельзя — проходили… А потому быстро в чай — намочить и — в рот! Ещё укус хлеба на пол-ломтя, может, кашу успе…
— Приём пиши закончить! Встать! Строиться на улице!
Казалось, нет силы, что выгонит их из тёплой, пахнущей свежим хлебом столовой обратно на мороз, но вот она — стоит, пружиня с пятки на носок, и презрительно втягивает хищным носом, и молниеносно сканирует столы. И можно не сомневаться, что замешкавшийся, решивший запихнуть в рот остающуюся краюху, будет взят на заметку если не самим Осокиным, то старшим сержантом Рахмановым, тоже дедом и замком второго взвода, или тем же недотёпой, но чрезвычайно старательным недотёпой Омельчуком. И тогда случится самое изощрённое издевательство — персонально из-за него показательно будет наказана вся батарея. Например, по дороге в казарму завернут на плац и помаршируют там минут пятнадцать. А любитель доесть будет выведен из строя, чтобы все видели, кому обязаны обмороженными руками. Излишне упоминать, что после отбоя несчастному устроят тёмную…
— Становись! Равняйсь! Смир-рна! Налево! В казарму шагом марш! Ать-два! Ать-два! Песню запевай!
«Через две, через две весны! Через две, через две зимы! Отслужу,