— Насчет вашей особы не извольте беспокоиться — афроншируем[13] в лучшем виде.
C этими словами Кузьма Гурьевич подхватил с подоконника котелок, поклонился и устремился к выходу.
Илья Алексеевич отправился к прозекторскую.
Жарков с силой метал принесенный из клуба бильярдный шар в мясную тушу, закрепленную на цепочке от керосиновой лампы над секционным столом. На соседнем столе располагался уже обнаженный труп из Демидова переулка. Шар ударялся в мясо с глухим звуком и падал в таз на столе, куда была предусмотрительно уложена снятая с мертвеца одежда. Благодаря такому ухищрению опыт не производил лишнего шума и не вызывал беспокойства других обитателей участка. Всякий раз после броска Жарков подходил к туше и замерял штангенциркулем параметры вмятины.
— Могу утверждать с высокой степенью вероятности, что бедняге влепили в глаз точно таким же шаром… — не без гордости произнес он, занося полученные данные в особый бланк. — Может, даже этим… — Он кивнул на шар, оставшийся в тазу. — По крайней мере, шар точно был бильярдным…
Подумав, он поправился:
— Ну, если и не бильярдным, то такого же диаметра… Или близкого…
Покончив со следственным экспериментом, Жарков подошел к шкафчику и наполнил эрленмейер[14] бурой жидкостью из пузатой колбы.
— Удар был такой силы, что дух вышибли напрочь с одного раза.
Петр Павлович осушил эрленмейер и уставился немигающим взглядом на большой палец ноги покойника.
— По крайней мере, других серьезных повреждений на трупе нет, — уточнил он, придя в себя.
— Шаром могли убить и на улице, верно? — предположил Ардов.
— Могли, — согласился Жарков. — Хотя способ странный… Тем более что в клубе этот господин вчера определенно был. Котелок — с его головы.
Жарков кивнул на головной убор, который Илья Алексеевич захватил в гардеробной «Пяти шаровъ».
— Волосы оттуда весьма схожи со взятыми с головы покойника.
Криминалист на мгновение приложил глаз к окуляру микроскопа, желая, видимо, убедиться, что настройка не сбилась, и тут же уступил место Илье Алексеевичу.
— Обратите внимание на рисунок, образованный линиями краев чешуек кутикулы.
Ардов с готовностью уставился в микроскоп — скорее из любезности, чем по интересу. Линии чешуек на двух объектах и правда были схожи.
— Но есть странность, — в некотором возбуждении продолжил Петр Павлович.
Он обошел стол и поднял руку покойника.
— Пальцы рук убитого не содержат остатков мела!
— Получается, если он и был вчера вечером в «Пяти шарахъ», то сыграть явно не успел, — сделал вывод Илья Алексеевич.
— Совершенно верно!
Довольный результатами изысканий, Жарков отправился к шкафчику и повторил эрленмейер.
— Скорее всего, игре помешал конфликт, — продолжил он рассуждения. — В правом кулаке покойного я обнаружил пуговицу.
Жарков потряс в воздухе колбой, о стенки которой бился какой-то пятнистый камушек.
— Весьма необычная — из черепахового агата.
Илья Алексеевич поднял колбу перед глазами и осмотрел пуговичку с застрявшими в ушке обрывками ниток. Кажется, точно такие же пуговицы он сегодня уже видел… Ардов сделал несколько резких вдохов и в то же мгновение оказался в кабинете главы правления общества «Златоустовская железная дорога» в момент, когда тот как раз велел лакею заменить жилет. Ардов мысленно заставил Костоглота замереть. Этот способ сыщик частенько применял, когда бывала нужда рассмотреть детали, упущенные при первоначальном осмотре места преступления. Когда-то, в первый же день службы Ильи Алексеевича в третьем участке Спасской части, именно Жарков обнаружил уникальные свойства памяти молодого человека и натренировал его использовать этот трюк, назвав «методом римской комнаты». Сейчас Ардов наклонился к животу застывшего Касьяна Демьяновича и не торопясь изучил пуговички на его жилете. Так и есть! Точно такие же отполированные полусферы зеленовато-коричневого цвета, с желтыми вкраплениями. И одной — вот здесь — как раз не хватает!
— Думаю, прежде чем получить шаром в глаз, несчастный успел схватить убийцу за одежду, — продолжал Жарков, не заметив мысленного отсутствия коллеги.
— По всей видимости, за жилет? — сделал предположение Ардов, вернувшись из воспоминания.
Жарков кивнул.
— А это что? — воскликнул Илья Алексеевич, заметив на правом предплечье покойника буквы, оставленные, по всей видимости, раскаленным железом довольно продолжительное время назад.
— Это еще один сюрприз! — блеснул глазом криминалист.
— СК… — прочел Ардов.
— Что означает «ссыльнокаторжный», — расшифровал зловещую монограмму Жарков. — До указа 63-го года[15] так клеймили каждого каторжанина.
Криминалист выпустил струю гадкого дыма, от которого Ардову сделалось нехорошо.
— Видать, наш был приучен к преступному промыслу с младых ногтей, если уже лет в семнадцать на каторге оказался.
Поблагодарив коллегу за ценные сведения, Илья Алексеевич поспешил к двери, на ходу отправив в рот пару горошин из стеклянной колбочки на манжете. У выхода он повернулся. Какая-то мысль не давала ему покоя.
— Петр Палыч, а вы не откроете мне, почему Шептульский так обрадовался рублю, который назвал брантовским?
— Обычное дело, — охотно отозвался криминалист. — На этих билетах стоит подпись кассира Бранта — он недавно свел счеты с жизнью в припадке умопомешательства. После этого некий Коля-Палец сорвал большой куш, поставив ровно на такой рубль. Картежники, как известно, народ суеверный, тут же бросились искать билеты с подписью Бранта в меняльных лавках — почему-то все, что связано с самоубийцами, у этой породы пользуется особым почетом. Менялы взвинтили стоимость брантовского билета до фантастической цены. Так что будьте покойны, Кузьма Гурьевич ваш рубль меньше чем за 25 целковых не уступит.
— Разве такие билеты редкость? — удивился Ардов.
— Нет, конечно! Но менялы пустили слух, будто билеты с подписью Бранта больше не выпускают и их ни за какие деньги не получишь в Государственном банке.
Впечатленный рассказом, Илья Алексеевич отправился на обед к Баратовым.
Глава 6. Концессионный договор
Блюда подавали два вышколенных лакея в ливрейных фраках с вытканными на галуне гербами, на ногах — красные чулки и лаковые туфли-лодочки. В углу на столике стоял большой лакированный с росписью ларец-аристон, изогнутую ручку которого медленно вращал старик с пышными седыми бакенбардами в расшитой золотым позументом ливрее. По залу разливалась приятная музыка.
— Харитон, поставь ту, что пришла вчера! — велела лакею княгиня Баратова.
Тот послушно снял со шпиля испещренный мелкими дырочками латунный диск, спрятал его в бумажный конверт и опустил на нижнюю полочку столика, где имелась целая стопка таких конвертов. Оттуда же он извлек новый «блинчик».
— Вчера из Вены прислали увертюру из «Орфея и Эвридики» Глюка, — похвасталась Анастасия Аркадьевна. — Вам понравится.
Илья Алексеевич кивнул. Он был благодарен княгине за то, что у себя дома она всегда заботилась о благозвучном сопровождении приема пищи. Ардов сохранял весьма высокую чувствительность к неприятным звукам, которые запросто могли превратить изысканное клафути[16] в прокисший гороховый кисель. Оттого посещение рестораций для Ильи Алексеевича обычно становилось нелегким испытанием.
— Между прочим, я была на премьере этой оперы в Париже в редакции Берлиоза, — ударилась в воспоминания княгиня. — Он сам дирижировал. Вы не поверите, это было почти 40 лет назад… Знаете, кто исполнял партию Орфея? Полина Виардо! Боже, какое у нее было