В тетрадях с конспектами лекций, которые Данте брал у своего старательного друга, он как-то обнаружил множество стихов, большинство их было написано Гвидо Гвиницелли, славным болонским поэтом, но попадались и собственные стихи Чино. «Разве можно писать на полях важных юридических документов любовные сонеты?» — спросил с улыбкой Данте. «Это прекрасный обычай Болоньи, — не смутившись, отвечал Чино. — Здесь все судьи и нотариусы любят поэзию и записывают стихи, особенно на полях завещаний, чтобы какой-нибудь урод не приписал что-либо сбоку, что нарушило бы права наследников».
Вскоре на деловых бумагах болонцев появились и стихи Данте Алигьери. Когда в XIX веке Кардуччи и другие ученые основательно исследовали архивы Болоньи, они на завещании, составленном в 1287 году нотариусом Энрикетто делле Кверче, открыли неизвестный, полный молодого озорства сонет Данте Алигьери о Гаризенде:
В регистре дел нотариуса Пьетро ди Аллегранца найдены отрывки из канцоны Данте «Владеющие разумом любви», которая, очевидно, была написана в 1289 году. Как явствует из этих фактов, стихи Данте пользовались популярностью среди болонских любителей поэзии.
С уст Чино и других студентов-правоведов не сходило имя Гвидо Гвиницелли. Все усердно переписывали его стихи, но, когда Данте спросил у одного местного студента, как найти Гвиницелли и как с ним встретиться, болонец умолк и перевел разговор на другое. Чино объяснил Данте, в чем дело. Известный поэт Гвидо Гвиницелли ди Маньяно, которого флорентийцы считали зачинателем сладостного нового стиля, исполнял обязанности судьи и был юридическим советником болонской коммуны. Так как он был гибеллин, то при окончательном торжестве гвельфов в 1270 году поэт был выслан вместе с другими гибеллинами из Болоньи. Он умер в изгнании через шесть лет после того, как вынужден был покинуть родной город. Данте помнил, что стихи Гвиницелли произвели большое впечатление на его флорентийского друга Гвидо Кавальканти, хотя по существу были ему чужды. От этого замечательного художника слова Кавальканти воспринял только изысканность и чистоту поэтического стиля, стремление к краткости и выразительности стиха. Не так было с Данте. Он изучал Гвиницелли так, как он изучал Вергилия. В «Божественной Комедии» Данте назовет никогда им не виданного Гвиницелли «мой отец» и скажет тени болонского поэта: «И самый след чернил ваших сладостных стихов будет нам дорог, пока длится нынешний язык».
Гвидо Гвиницелли был первым, кто восстал против абстрактности и расплывчатости старой тосканской школы[3], поэтике гвиттонианцев он противопоставил точность и ясность выражений. Метафоры болонца возникали чаще всего из сопоставлений с огнем, небесными светилами, лучами солнца. «Любовь так возвышается над благородным сердцем, его питающим, — говорит он, — как пламя над светильником. Такова природа огня — стремиться ввысь». Гвидо отверг пространные причитания своих предшественников на любовные темы. Его сравнения удивляют и остаются в памяти. Итальянский стих в поэзии Гвиницелли впервые приобрел ту гибкость и звучность, благодаря которым через столетие прославился Петрарка.
В канцонах поздних трубадуров и некоторых продолжателей провансальской поэзии в Италии, как, например, Ланфранко Сигала, возлюбленная претворяется в небесное видение; от нее исходит свет, нестерпимый для смертного взора. Оживленная и воплощенная в образ прекрасной дамы идея средневековых неоплатоников лишь в стихах Гвидо Гвиницелли превратилась в поэтическое видение, воспламеняющее фантазию. Сопутствуемая звездой Дианы, Прекрасная дама сонетов Гвиницелли смиряет гордость тех, кто приветствует ее появление, внушает им высокие помыслы, одаряет вдохновением. Данте в «Новой Жизни» завершил начатое болонским поэтом. Беатриче воплотила все добродетели, она — чудо, колеблющее законы природы.
Последователи Гвиттоне д'Ареццо, которым не нравилась новая школа в поэзии, уверяли, что Гвиницелли слишком учен и рационален и что его стихи непонятны. Бонаджунта да Лукка, преданнейший гвиттонианец, утверждал, что болонская ученость Гвидо Гвиницелли не нужна для поэзии и что «он извлекает канцоны с помощью разных сочинений». Действительно, Гвидо был учен. Он вырос и приобрел обширные познания в окружавшей его с детства среде юристов, архитекторов, математиков, художников-миниатюристов, медиков и богословов.
В наследии Гвидо Гвиницелли можно найти стихи, в которых торжествует страстная земная любовь.
Бог любви — Амор, гордый и жестокий, опаляет пламенем. Его взор «проникает, как молния через окно башни, пронизывая и испепеляя все, что встречает на своем пути». «И вот я пребываю, — говорит поэт, — неодушевленный и бездыханный, словно статуя из латуни». Это переживание свойственно и юному Данте. В самой известной своей канцоне, «Амор всегда возвращается к благородному сердцу», Гвидо Гвиницелли вообразил, что после смерти душа его предстанет перед престолом вседержителя и небесный владыка скажет поэту с укором: «О чем ты думал? Ты прошел через небеса, ты достиг меня, но не смог придумать ничего другого, как взять меня за образец тщетной твоей любви. Ты забыл, что хвала подобает только мне и царице небесного царства, прекращающей всяческую ложь. На эти упреки я смогу ответить ему: „Подобная ангелу, она принадлежала к твоему царству. Я не ошибся, ее любя“.
Идеализация прекрасной дамы встречалась и ранее, в поэзии провансальцев и даже у Гвиттоне д'Ареццо, но от нас не должно ускользнуть то новое, что открывается в стихах Гвиницелли — улыбка, которая слегка колеблет уста поэта перед престолом всевышнего, оправдывая земные чувства, нарушая богословские запреты.
Образ прекрасной дамы, превращающейся в ангела, восходит, по-видимому, к поэтическому тексту Бернарда Клервосского, утверждавшего, что после падения Люцифера и его сторонников праведные души людей пополняют образовавшуюся на небесах пустоту. У философа-францисканца Бонавентуры да Баньореа Гвиницелли и Данте могли прочесть: «Возносящийся человек восполняет пустоту, возникшую после того, как ангелы были низвержены». Поэты сладостного нового стиля уверяли в своих стихах, что занять пустующие на небесах места призваны не праведники, а возлюбленные поэтов — прекрасные дамы, которых они воспевают. Мнение, конечно, произвольное и едва ли не еретическое, если рассматривать его с позиций средневековых теологов. Поэты сладостного нового стиля, особенно Данте и Чино, не подчинились схоластическому мышлению, а противопоставили — сознательно или стихийно — свое мироощущение идеям богословов.
Данте любил бродить по улицам Болоньи, то сопутствуемый Чино, то в одиночестве, наблюдая за жизнью этого необыкновенного города. Он сравнивал все время Болонью с Флоренцией: те же узкие улицы, те же башни, однако без снесенных верхушек; башни такой высоты, как Азинелла во Флоренции, не было. На