Но иногда он бывал и другим: мрачным, колючим, язвительным. Однажды поднял меня на смех, потому что я неправильно произнесла имя какого-то политика. Он сказал: ну конечно, что́ люди искусства знают о реальном мире, – и у меня возникло чувство, что он вроде шутит, а вроде как и нет. Разгорячившись, я произнесла напыщенную речь о том, что искусство как раз таки больше про реальный мир, чем банковское дело, – и это изрядно его развеселило. Он еще не раз прошелся на этот счет, и, даже когда ему наскучило надо мной подтрунивать, я весь вечер ощущала привкус его издевок, который забивал все остальное, словно избыток соли в каком-нибудь блюде. В другой раз я мимоходом упомянула, что, когда училась в школе, хотела переспать с учителем – не с кем-то конкретным, а вообще, такая у меня была идея, – и он, посмотрев на меня так, будто я призналась, что трахнула его маму, сказал: «Какая мерзость», – и я убежала в туалет и там расплакалась. Потом умылась, поправила макияж, и, когда вернулась за столик, он был галантен и делал вид, что ничего не заметил. Вроде бы ерунда, но из-за этой ерунды я все отчаяннее старалась заслужить его одобрение, в душе росло чувство, что я не в состоянии ему соответствовать, и я все думала: ах, если бы… Но в следующий раз он снова вел себя как обычно, и я не могла взять в толк, что на меня нашло, – может, я сама себя накрутила, сама все придумала. Люди – они как оптические иллюзии. Если привык воспринимать их определенным образом, уже трудно посмотреть под другим углом.
Заведения, в которые мы ходили, были дорогими, настолько дорогими, что мне становилось дурно от одного взгляда на меню, – но платил всегда он. Причем делал это очень деликатно, когда я отлучалась в туалет, – их так учат в школах-пансионах, уверяла Лори. Я снова и снова повторяла: «В следующий раз плачу я», и он отвечал: «Конечно, как скажешь», но в следующий раз все повторялось. Мы оба понимали, что у меня все равно нет таких денег, и вскоре я умолкла.
Иногда бывало, что кто-то из нас заканчивал совсем поздно, и тогда я шла прямо к нему домой. Эти вечера нравились мне больше всего. Я полюбила его квартиру. Там мы были оторваны от всего мира, и ничто не могло нарушить наше уединение, ничто не могло нас потревожить. За стеклом молча двигались крошечные человечки, крошечные машинки – словно на экране телевизора, и я могла бесконечно смотреть на них. Мне нравились толстые полотенца одного и того же кремового цвета. Его огромная кровать. На кухне всегда ждала своего часа бутылка вина. Это были бесконечные уютные вечера, когда все возможно, все просто, никакой спешки, никаких сложностей и проблем. Здесь он был со мной ласковее, чем в ресторанах, как-то спокойнее, уже не старался меня развлекать. Он хотел узнать обо мне все. Задавал вопросы и внимательно слушал ответы, и мне казалось, что, когда мы лежим в постели, я могу поделиться с ним чем угодно. Словно в моем распоряжении все слова мира и они никогда не иссякнут.
Я рассказывала ему, как еще подростком начала учиться пению. Руководитель школьного хора решил, что у меня талант, и нашел преподавателя вокала, а тот сказал, что с таким голосом можно и в оперу, если заниматься всерьез. Как же меня манила эта неизвестная жизнь, в которой я ничего не понимала. Мне казалось, что искусство – это бесконечная свобода, рассказывала я ему, спасение от одинаковых жилых коробок, которыми застроен наш городишко, от серого неба, серых дорог и серых полей, среди которых он затерян. От матери, которая сидела у окна, и высматривала меня, если я возвращалась домой затемно, и перебирала в уме все ужасы, которые могут со мной случиться. От матери, которая никогда не спала; я слышала, как она бродит по ночам, выдергивает вилки из розеток, проверяет задвижки на окнах, открывает и закрывает двери.
Когда я начала встречаться с ровесниками, до меня стало доходить, сколько труда требует пение и как мало мне достается обычных подростковых развлечений. Я часами занималась, слушала оперы, искала в интернете переводы либретто – и обнаружила, что хотя тексты написаны на языках, которых я не знаю, рассказывают они о чувствах, которые я прекрасно понимаю или хочу понять. Одну за другой я глотала книги об оперных певцах и певицах, слушала все их записи, выписывала в тетрадку их советы. Макс был впечатлен. Говорил, что нечасто удается встретить таких целеустремленных, таких серьезных людей, как я. Это редкие качества, говорил он.
Я не говорила ему, что иногда в консерватории у меня возникает чувство, будто я тону. Он воспринимал мое поступление и переезд в Лондон, как и я сама поначалу, – как хеппи-энд, вознаграждение за годы работы. Мне очень нравилось, что он считает, будто я вся такая успешная, и я не спешила развеивать его заблуждения, но все-таки рассказала об одном недавнем случае – когда мы всем курсом отправились ужинать. Я увидела цены в меню и заказала закуску вместо основного блюда, пила обычную воду, а под конец кто-то из однокурсников сказал: «А давайте просто разделим счет поровну». И теперь, когда они куда-то собираются, я всегда придумываю отговорку. Я призналась ему, что иногда беспокоюсь, не нанесла ли какого непоправимого ущерба, в прямом смысле слова травмы своему мозгу, установив банковское приложение на телефон, поскольку ловлю себя на том, что то и дело непроизвольно заглядываю в него, иногда по двадцать раз в день, хотя знаю, что ни зачислений, ни списаний не предвидится; это похоже на нервный тик – кажется, что если я перестану смотреть на эти цифры, они и вовсе исчезнут.
Эти истории, по-видимому, тоже производили на него впечатление. Он говорил, что никогда не смог бы жить так, как живу я. Что для этого нужно большое мужество. Он поддразнивал меня, что я постоянно чередую одни и те же два лифчика, целовал выступающие тазовые косточки – по-моему, мне нужно чаще кормить тебя