Но, к несчастью, и это еще не все. Есть у меня и другие претензии к Фрэнку, от которых я не могу так же шутливо отмахнуться, как от рыжей шерсти на его теле. Фрэнк, кроме всего прочего, еще и крайне неразборчив в связях. Меня это и восхищает, и смущает одновременно. Он относится к сексу легко, весело, и меняет женщин так часто, что невозможно уследить за их появлением и исчезновением. При этом совершенно не тяготится чувством вины. В этом, конечно, нет ничего криминального, но стать одной из этих женщин мне бы не хотелось — не желаю быть очередной зарубкой на спинке кровати Фрэнка, не желаю, чтобы он забыл обо мне так же быстро, как охмурил.
Такая забывчивость проявляется у Фрэнка и в других вопросах. Мне известно, что у него в Ньюкасле, откуда, кстати, он родом (и, как настоящий уроженец севера, в Лондоне в любую погоду обходится без пальто), есть ребенок. Дочка, которую он никогда не упоминает и никогда не навещает. Совершенно очевидно, что у девочки есть мама, о которой Фрэнк ни разу и словом не обмолвился. А вот с этим я действительно не могу смириться и не в состоянии понять и поэтому даже не решаюсь поднять эту тему — настолько мне отвратительно думать, что он на такое способен. Так что давайте просто скажем, что Фрэнк — не мужчина моей мечты, и закончим на этом, не вдаваясь в дальнейшие подробности.
Что-то я отвлеклась.
— Доброе утро, Стелла. — С лучезарной улыбкой Фрэнк протягивает мне стакан оранжевого — ну как же! — апельсинового сока. — Как спалось?
Я приподнимаю одну бровь и смотрю на него пристальным взглядом. Он правильно читает мою мысль, и его по-шотландски бледное лицо начинает заливать краска смущения.
— Так и быть, прощаю. Но с тебя подарок, — сурово говорю я.
— Букет цветов подойдет? Правда, мне кажется, я не так уж провинился, — улыбается он.
— Лучше беруши.
— Господи, — и Фрэнк закрывает лицо руками, — боже, как неловко. Прости меня, пожалуйста.
— Да ладно, — отвечаю я. — Но, Фрэнк, все время одно и то же. Если ты и дальше будешь такой… э-э-эм… шумный, то затычки для ушей мне и вправду позарез понадобятся.
— Ну ладно, — сконфуженно бормочет Фрэнк, пялясь на свои босые ноги, на которых от ужаса поджались пальцы. — Честное слово, Стелла, я не знал, что этим все закончится, иначе…
— Иначе — что? Что иначе, Фрэнк?
— Ну, пошли бы к ней или еще куда-нибудь.
— Да ведь ты вечно их к себе приводишь. Они что, все бездомные? Ладно, надеюсь, результат того стоил. Удался? — Я залпом выпила сок и теперь стою у кофеварки. — Кофе?
— Да, пожалуйста. Что удался?
— Секс, Фрэнк. Секс удался?
К моему великому удовольствию, Фрэнк уже совсем красный. И в сочетании с мандариновыми волосами над пылающим лицом похож на модный в конце девяностых яркий кардиган в терракотовой гамме.
— Стелла, ангел, ты не должна задавать подобных вопросов, — бубнит он, пытаясь не заикаться. Трясет головой, мучительно старается придумать что-нибудь в ответ, затем выдает: — Я же хороший мальчик из католической семьи!
— Перестань говорить со мной как с мамочкой. Во-первых, ты не мальчик: еще недавно тебе было тридцать пять, я знаю — смотрела в документах. Во-вторых, с католичеством это все как-то не очень вяжется.
— Стелла! — прерывает меня Фрэнк.
— А в-третьих, — повышаю я голос, — в-третьих, Фрэнк-и-и-и, нет ничего хорошего — ни католического, ни даже мальчишеского — в том, чтобы кончать женщине на лицо. Хорошая минетчица, а? Давно с ней знаком?
Фрэнк с размаху ставит стакан на стол, расплескав сок.
— Черт возьми, Стелла! Нельзя ли поуважительнее?!
— Можно подумать, ты уважительно относишься к женскому полу!
— Стелла, перестань!
Мы стоим в напряженной тишине, сверля друг друга недобрыми взглядами. Да, возможно, я слишком далеко зашла. С другой стороны, меня бесит, когда люди — эти чертовы англичане — начинают отпираться, хотя я собственными ушами слышала, чем они там занимались. Но ничего, посмотрим, кто кого.
— Оа. Оа. Оа! — кричу я прямо ему в лицо. — Оа, Фрэнки, детка.
Фрэнк в полном смятении. Он проводит рукой по волосам, которые стоят дыбом, как оранжевое безе, а потом вдруг улыбается. И я тоже улыбаюсь. И мы оба хихикаем.
— Злая ты, — говорит он. — Уйду я от тебя.
— Я злая? Да я — сама доброта. Он закатывает глаза.
— Фрэнк, я, конечно, понимаю, что это не мое дело, но «оа-оа»?..
Фрэнк пытается сохранить суровый вид, но ему это не удается. Он начинает смеяться в нос, а затем, как и положено, — во все горло. От смеха у него на глазах всегда выступают слезы, и это меня обычно смешит. Как и сейчас. Мы оба смеемся, потом он виновато хрюкает — мы снова помирились.
Вас, наверное, интересует, как вышло, что я живу в одном доме с рыжим, сексуально озабоченным мужиком? История долгая, но я лучше ее расскажу сразу, чтобы покончить со скучными отступлениями.
Как вы уже могли догадаться, зовут меня Стелла. Вообще-то, на самом деле меня зовут Эстель, но мне так осточертело каждый день слышать, как люди коверкают мое имя — «Истель», «Естели», «Эствель» и даже «Эстер», да еще просят продиктовать его по буквам, что несколько лет назад я переделала свое имя в более удобоваримый для англичан вариант. Как я уже сказала, наполовину я англичанка — по матери, а папа у меня француз. Подозреваю, что он еще и гей, хотя и не уверена; но так или иначе, вы еще убедитесь, что мой папочка, несомненно, самый странный мужчина в мире.
Я выросла в Париже, но мама, как истинная англичанка, со свойственным этой нации снобизмом, прожив в чужой стране двадцать лет, упорно не желала учить мерзкий иностранный язык и говорила со мной исключительно по-английски. Так что родных языков у меня два, хотя в Париже я, конечно, говорила по-французски — с друзьями, знакомыми, в магазинах и ресторанах. Но каждый год на все лето мы уезжали в Англию, в Восточный Суссекс, к маминым родителям, поэтому по-английски я говорю как стопроцентная англичанка. И еще потому, что моя мать, едва уловив своим тонким английским слухом малейший намек на французский акцент, обрушивала на меня холодное «Детка, умоляю, не коверкай язык,