На платформе меня опять затрясло, новенький невроз — трясучка из ледяного погреба, приступы повторялись примерно каждые два часа. И я не посмел углубиться в тот лес (полуночный, языческий — сейчас солнечный… и все равно опасный), а пошел, следуя указаниям Покровского, по шоссе. Минут через тридцать за поворотом открылись железные и черепичные кровли в зелени — Холмы на высоком холме, под ним небольшие озера — целых три, — подернутые синей сверкающей рябью, переходящие в болотца с камышом; характерный для Подмосковья влажный ландшафт. Над водою носятся чайки с воплями, закрой глаза — и ты на море, даже будто пахнет не болотом, а йодистыми испарениями, и так легко дышится, когда не виден лес слева, в котором смерть.

А потом была переполненная сиренью, пахучая улица, коричневый забор, калитка… Она вдруг отворилась, и передо мной предстал Тимур Страстов, с ним мы были слегка знакомы раньше, еще до рокового этого мая. «Папараццо» назвала его Юлия Глан. Крупный, с крупными, мясистыми чертами лица, бритоголовый — что называется, интересный мужчина за пятьдесят, был он известен редкостным профессиональным чутьем, всегда приводящим фотокора в эпицентр событий.

Казалось, сначала появляется буревестником Тимур, а потом происходят землетрясения, теракты, катастрофы… Вот так однажды он прилетел к нам в экспедицию на Памир — и в тот же день словно с небес низвергся мощный камнепад, вдребезги разбивший мою жизнь.

Увидев его, я, наверное, переменился в лице (и здесь «горячая точка»? Конечно! Мне ль не знать?), Тимур воскликнул:

— Алексей Юрьевич, что-то случилось?

— Что случилось?

— На вас лица нет.

— Бессонница замучила.

— «Бессонница, Гомер, тугие паруса, — подхватил Тимур жизнерадостно. — Я список кораблей прочел до середины…» — так под его «мандельштамовское» мурлыканье мы продвигались к дому по дорожке меж душистыми кустами и лиловыми левкоями. — «И море, и Гомер — все движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит…» Вы к Самому? — Явно с заглавной буквы произнесено, с подчеркнутым пиететом, почти переходящим в иронию. — Или к Манюне?

— К обоим. Мне неловко, что я без приглашения…

— Не беспокойтесь. Федор Афанасьевич вас ждет.

— Ждет? — Я аж испугался.

— Отец, без сомнения, заинтересован в вашем визите.

— Это почему?

— Узнать хоть какие-то известия о дочери. Он жутко переживает, а у вас с ней роман.

— Откуда сведения?

— Кто-то где-то вас вместе видел…

Страстов смутно и ласково улыбался, мы стояли на крытом крыльце стилизованного русского терема — кругом золотистое кружево резьбы, крутые ступеньки ведут наверх на открытую галерею с витыми перильцами. На которую вышел Сам, высокий, сутуловатый, с лицом скорбно-выразительным в глубоких резких морщинах и с длинноватой бородой пахаря. Как «писатель земли русской», был он в светло-желтой «толстовке», подпоясанной наборным ремешком, на мой поклон бросил нетерпеливо:

— Вы к Мане? Она больна.

— Очень жаль. А что с ней такое?

— Давление пониженное, полная апатия. Но раз уж вы приехали — поднимайтесь, пообщаемся.

На галерее, окруженной персидскими гроздьями, на круглом столе звенел старинной песенкой самовар на углях, стояли три тонких стакана в подстаканниках, три розетки (она собиралась пить с ними чай и не вышла?), булочки, мед, варенье.

— Замечательно! — Я жадно, обжигаясь, выпил стакан, в голове словно прояснелось, но сердце продолжало ныть и сжиматься от страха.

— Еще налить? — распоряжался почему-то Тимур. — Самоварчик прадедовский, натурал, особо помогает «со вчерашнего». Правда, Федор Афанасьевич? Варенье Манечкино…

Старцев твердой рукой обрубил тривиальное вступление к беседе.

— Не люблю ходить вокруг да около. Мне известно, что вы встречаетесь с Юлей. Это правда?

Ничего не оставалось, как подтвердить.

— Пусть я плохой отец, — продолжал знаменитый романист, — но меня все же интересует: у вас это серьезно?

— Серьезно.

— Так что вам нужно от Мани?

— Я приехал поближе познакомиться с вами и с нею.

— Резонно, — одобрил отец. — Может быть, еще не поздно и вам удастся то, что не удалось мне.

— А именно?

— Вы ж сами сказали: ее надо остановить. Ваше заявление, что Юле грозит смерть, мне запомнилось.

— Не смерть, а опасность.

— Ну… да. Теперь эти опасения рассеялись или укрепились?

— Укрепились.

— Даже так?.. Придется вам объяснить их природу.

Я не знал, что сказать, и начал абстрактно:

— Наверняка энергии страха, агрессии, бешенства наконец, имеют и физическую природу, но, насколько мне известно, наукой она еще не открыта.

— Зато в религиозной практике, — вставил бойкий фотокор, то ли всерьез, то ли шутливо, — «духи злобы поднебесной» обозначены и классифицированы. Сам сатана…

— Позвольте! — перебил шокированный отец. — На экране телевизора в чертах моей дочери вы уловили признаки бесовской одержимости?

— Нет! — запротестовал я. — Она отчаянно веселилась, смеялась… как на краю. Как сказала Тихомирова, помните? «Предчувствие смерти».

— Не пугайте, я пуганый! Тогда при чем здесь агрессивная энергия?

— Значит, агрессия исходила не от нее.

Почему я так сказал Платону: «Меня интересуют все, кто присутствовал на юбилее Старцева»? Я был поражен внезапной мыслью: а вдруг среди ее близких, там, в мерцании экрана, находится будущий убийца?

— А от кого? — уточнил Старцев.

Ответил Тимур:

— От кого-то из нас, намекает Алексей Юрьевич, и я начинаю сомневаться в его душевном здравии, — улыбнулся. — Шучу, конечно.

Какие шутки! Я и сам начинал сомневаться. Но ведь она и вправду погибла? Или нет? Меня вновь затрясло, и нечаянно сказалось вслух:

— Эта жуткая пурпурная комната просто преследует… — я в испуге осекся: разве можно так выдавать себя, я же первый кандидат в убийцы! Они так и впились в меня взглядами, Старцев спросил:

— Что за комната?

Инстинктивно я воспользовался их исключительным интересом к словам моим, выдав себя за совсем уж «блаженного»:

— Мне снится бревенчатая изба в лесу под замшелой крышей. Я будто бы вхожу в темное помещение с русской печью, иду на пламень свечи, на пурпурном ковре кровь и кто-то лежит, но я не успеваю рассмотреть и просыпаюсь с пеньем петуха.

После продолжительной паузы (Федор Афанасьевич налил себе очередной стакан чаю и закурил очередную папиросу; мы с Тимуром машинально наблюдали) я спросил шепотом:

— Вы не знаете, где находится такая изба?

— В вашем сне, — отвечал фотокор улыбчиво. — Отец психоанализа расшифровал бы его так. Изба — женщина. Печь и свеча, пурпур и кровь…

— Тимур, прекратите! — оборвал его хозяин и обратился ко мне с глухим рокотом гнева в голосе: — Зачем вы в действительности приехали сюда? — Но гроза не разразилась; не дожидаясь ответа, он обронил: — Впрочем, оставим нездоровый мистицизм. Вы говорили с Юлией о ее так называемом творчестве?

— Да. Я прочел оба романа… те, что опубликованы.

— А у нее и неопубликованные есть? — Старцев весь напрягся.

— Она об этом ничего не говорила, но ведь рекламируют…

— Ну и ваше впечатление?

— Не напрямую, но я дал ей понять, что автор нуждается в лечении, на мой взгляд.

Оба собеседника переглянулись, писатель спросил:

— Вы разве доктор?

— Археолог. Но