— Не знаю, — Таня раздраженно пожала плечами. Ей были противны расспросы вора.
— А то айда с нами за Киев! — неожиданно сказал Топтыш. — Там развернуться можно. Свои люди есть. Как доберемся до Измаила, пойдем вокруг, окольными путями. Так до Киева в обход военных фронтов и дойдем.
— Петлюра там, — наугад бросила Таня, имевшая очень смутное и отдаленное представление о политике и о том, что происходит вокруг.
— А шо нам Петлюра? — пожал плечами Коцик. — Мы ему не фраера, у него глаз не вынули! Так шо зубы у него задохнут за нас болеть. Айда до Киева, Алмазная, и нехай того Петлюру, чи ше якой фраер подвизается стоеросовый. Нам за такой хипиш один черт.
Внезапно Таня задумалась. А действительно: ну доберется она до Измаила, и куда ехать дальше? Тупик? Измаил был конечной точкой империи. Потом можно было пробираться за границу. Либо, как правильно сказал Топтыш, окольными путями, окружной дорогой — до более крупных городов. В Москву добираться было далеко и опасно. На ближе всего были Харьков и Киев. Таня вдруг задумалась: почему нет?
В Киеве можно пока пересидеть и подумать, что делать дальше? В крайнем случае, поискать службу, все равно какую. За границу ехать она не сможет. Таня это чувствовала. Так далеко — ни за что. Что-то внутри категорически сопротивлялось этому, словно убивая ее душу. И Таня согласилась с этим решением ее души: ни за что не уедет так далеко.
Она уже была готова что-то ответить, как вдруг жуткий, резкий приступ странной боли в животе едва не скрутил ее пополам. В глазах потемнело, а рот наполнился привкусом разлившейся едкой желчи. Это было невыносимо!
— Алмазная, что с тобой? — перепугался Коцик, когда Таня стала оседать прямо ему на руки. У нее потемнело в глазах.
Буквально разрывая заплечную сумку, Топтыш извлек из нее бутыль с водой и щедро смочил Тане губы, дал ей попить. Таня начала пить жадно, большими глотками. Боль понемногу отступила.
— Не ела я ничего сегодня, — сказала она, словно уговаривая себя, — вот потому.
Но их самым неожиданным образом прервали: вдруг со всех сторон загалдели люди, в вагон, и без того набитый битком, принялись влезать солдаты. Они были разношерстны — на одних можно было разглядеть форму гайдамаков, на других были какие-то неопрятные обноски неопределенного вида. Но все они были небриты, худы, в глазах их горел злой огонь. У многих руки, головы были перевязаны грязными, окровавленными тряпками.
— Чоловики та жинки, — вдруг проблеял низкорослый лысоватый гайдамак в форме, отличавшийся определенной чистотой от всех остальных, и по этому признаку в нем можно было определить начальство, — поезд швыдко тронется, зовсим скоро. До ближайшей зупинки. Не толпитесь. Отвечать: есть в вагоне большевистская и жидовская сволочь?
— Это не гайдамак, — прокомментировал тихо, на ухо Тани Топтыш, — я таких уже повидал. Он только форму на себя напялил. Банды это. Говорил ведь: за везде на путях засели банды. Щас грабить начнут.
Люди в вагоне зароптали. Но захватчики тоже не мешкали: двое в обносках выволокли какого-то сопротивлявшегося изо всех сил мужчину. Один из вошедших ударил его прикладом по голове. Обмякнув, он повис на руках солдат. Те быстро вытащили его из вагона.
— Большевики та жиды!.. — зычно гаркнул бандит в ворованной форме.
— Вже!.. — крикнул кто-то с другого конца вагона.
Потоптавшись для приличия, бандиты вышли из вагона. Кто-то припечатал вагонную дверь отломанным засовом. Захрипев, издав страшный звук, словно режут тысячу диких свиней, поезд, как будто это почувствовав, дернулся всем своим длинным металлическим телом, словно по нему пошли судороги. И медленно сдвинулся с места. Впрочем, почти сразу он остановился.
— Я в вагон за своими вещами пойду, — сказала Таня.
— Мы с тобой, — дернулся Коцик.
И Таня снова поняла, почему воры так держатся за нее: вдали от родной Одессы они потерялись. Им больше нигде не было места. И они это чувствовали всей душой, но не могли этого объяснить...
Ей удалось уместиться на краешке обломка скамьи, когда сестра и ее брат-офицер немного подвинулись. Где-то поблизости маячили Коцик и Топтыш.
— Это было ужасно, — манерно всхлипнула сестра, — эти бандиты!.. Мы думали, ограбят до нитки...
— Нужны мы им! — хмыкнул офицер. — С первого же взгляда на нас видно, что мы голь перекатная. И всегда будем такими.
А в его голосе зазвучала искренняя горечь. И Таня вдруг поняла, что это все правда. Прежний, знакомый мир комфорта и достатка навсегда ушел от этих людей, и они прекрасно понимали, что жизнь их больше никогда не станет такой, как была.
— Что там банды! — прокомментировали зло откуда-то сбоку. — Говорят, под Измаилом котовцы. Вот это будет похлеще ваших банд. И дальше нас не пустят. Только пару километров вперед.
Таня похолодела. Встреча с Котовским совсем не входила в ее планы. Да и была откровенно опасной, учитывая то, что она знала о нем.
— Ну да, красные уходят, — снова раздался комментарий, впрочем, уже другой, — из Одессы их выбили — и отсюда выбьют совсем. Конец их миру! — и нельзя было понять: за красных говоривший или против...
И тут поднялся фонтан голосов. Одни говорили, что в Одессе правят красные, другие уверяли, что Одессу взял Деникин, третьи твердили, что в Одессе власть взяли уголовные, потому что с фронта вернулся Японец и всех подмял под себя...
— Они ничего не знают про смерть Мишки, — наклонившись к уху Тани, прошептал Коцик, — ну совсем ничего!
— Быть такого не может! — Таня отрицательно мотнула головой. — Когда умирает король Одессы, всегда возникает большая брешь, ну, дырка. Никто в Одессе не заменит Японца.
— Заменят, и еще как, — мрачно прокомментировал Топтыш. — Забудут Японца. Появятся какие-нибудь уроды и передерут город, как одеяло на куски. А жаль. Нас сейчас там нет.
— Не забудут, — Тане не хотелось в это верить, — хорошо, что не многие знают про его смерть. Японец — значил порядок. Пусть так и будет дальше.
— Ну, мы не увидим за то, — мрачно сказал Топтыш, и Таня до сдез растрогалась, потому что он был прав.
Внезапно ей с такой силой захотелось домой, что она едва сдержала желание выпрыгнуть из поезда! И, словно услышав ее мысли, поезд вдруг сильно дернулся и стал, затормозив