Заползшее на его тело существо отдавало почти могильным холодом. Оскаленная пасть возникла перед глазами, из распахнутого в улыбке рта текла черная густая кровь. Сплющенное лицо клонилось набок, словно было по ошибке штрихами намечено не там, где нужно. Из переломанного тела торчали ржавые острые крючья, которые с каждым новым рывком разрывали Лехину кожу.
Плоское человеческое тело с разорванным кровавым ртом – вот что увидел Леха в редких вспышках угасающего сознания. Ненастоящее, словно фанерное, оно скользило по дрожащему Лехиному телу, впиваясь в кожу багряными крючьями.
Но даже не это растворило Лехино сознание, будто в кислоте. Глаз, выпученный и студенистый, желто-красный глаз, опутанный колючей проволокой, сначала с жадным интересом уставился в Лехино лицо, а потом навалился сверху, вжимая в пол, пронзая своими железными ресницами, наполняя болью до краев…
Леха вскрикнул, но звук тут же оборвался, забулькал внутри горла и сошел на нет. На смену ему пришла боль – боль настолько сильная и нестерпимая, которую человек может испытать только единожды в жизни, просто потому, что больше ничего от человека и не останется.
За стеной, как и прежде, гудела пьянка, а мать Лехи, забывшись нетрезвым сном, лежала на диване, крепко сжимая в морщинистых пальцах соленый огурец. Отец хохотал и обнимал какого-то друга за плечи, прихлебывал из стакана и занюхивал рукавом.
Никто ничего не услышал. Никто ничего не заметил.
Как не знал и сам Леха, что в соседнем доме знакомый ему человек захлопнул окно и оскалился, надеясь, что все получилось. Он сделал это. Лехи больше нет.
Из-под створки шкафа на липкий паркет тонкой струйкой полилась горячая кровь.
⁂Мишка продиралась через рыхлые сугробы, то и дело косясь на низкое черное небо, набитое снегом под завязку. В ледяном воздухе, предчувствующем скорый снегопад, медленно плыли белые снежинки. Всю ночь бушевала вьюга, и узкие дорожки занесло сугробами, а сонные и сгорбленные дворники только-только выползали из своих коморок, волоча следом тяжелые лопаты. Мишка шла очень медленно: ноги вязли в рассыпчатом снегу, легкие обжигало студеным холодом. Вокруг царила беспросветная тьма, едва разбавляемая красноватым заревом комбината у самого горизонта.
Сердце в груди у Мишки стучало тревожно и глухо, будто нехотя. Все вроде бы как обычно, но ей отчего-то было не по себе.
Редкие прохожие на занесенной снегом улице появлялись расплывчатыми тенями из ближайших подворотен и проплывали мимо, подволакивая ноги. Мишка, не в силах удержать свое воображение, раз за разом испуганно поглядывала на людей, ожидая увидеть то изодранный бахромой рот, то ввалившиеся черные глаза, а то и вовсе трупные пятна на обвисших щеках.
Люди проходили мимо и растворялись в ледяной темноте. Мишка выдыхала с облегчением и шла вперед, уже не боясь опостылевшей школы, ворчливых учителей и туповатых одноклассников. Там хотя бы тепло и не страшно, а ей большего и не надо.
Уже приближаясь к школе, она вдруг наткнулась взглядом на бесформенный черный куль, застывший под кособокими балконами. Завязнув в очередном сугробе, Мишка прищурила близорукие глаза и с ужасом поняла, что куль этот – человек. Черная дутая куртка, вязаная темная шапка, из-под которой выбился клок серых волос, а из рукава торчит бледная до синевы ладонь, которая в агонии цепляется за снежную корку…
Мишка бросилась к школе, уже не чувствуя наметенных сугробов. Она даже ни разу не обернулась.
В холле до тошноты все было привычно и знакомо: малышню переодевали раскрасневшиеся мамы, стягивали с ребятни теплые гамаши и дутые брюки. Мишка нахохлилась, отводя глаза. Ее с первого класса мать отправляла одну, недалеко, мол, и дорогу переходить не надо, а самостоятельности пора бы и поучиться. Мишка злилась и плакала, стягивая влажные колготки и безуспешно пытаясь застегнуть ботинки с заедающими замками. Но теперь так было даже проще – она могла до полуночи засидеться у подруг или купаться летом до рассвета в неглубокой Малиновке, никто ей слова против не скажет.
Но вид заботливо склонившихся над своими чадами мам до сих пор неприятно врезался под ребра.
Свет в холле был приглушенным и рыжим, мелкие перемигивающиеся лампочки почти не разгоняли утреннюю тьму, а шум бил по ушам – Мишка протискивалась сквозь гогочущих школьников, не глядя никому в глаза. Обошла кругом пожилую охранницу, которая присела рядом с первоклашкой, потерявшим варежки и шмыгающим багровым носом; обогнула провожающих родителей, перепрыгнула через набросанные ранцы и пакеты. Ее невесомая сумка с легкостью улетела на низенький диванчик, и Мишка рухнула следом за ней, стягивая с шеи серый колючий шарф.
Мимо прошли одноклассники: горделивая Вера и несколько ее прихлебателей, они глянули на Мишку, но и не подумали здороваться. Мишка тоже промолчала, уткнулась взглядом в пятнистый пол. А потом, услышав знакомый голос, и вовсе закатила глаза, тихонько ругнувшись себе под нос.
У старых часов с зеленоватым циферблатом стояла директриса, скрестившая руки на груди. Бледная, с щеками кирпичного цвета и жирно подведенными глазами, она стискивала губы в багровую тонкую нить. Мишке всегда казалось, что директриса вот-вот высунет тонкий раздвоенный язык и слизнет помаду, словно кровавые капли.
Мишка ненавидела директрису всей душой. Злобная старая Рында. И та возвращала Мишке ее ненависть сполна.
Зашвырнув куртку в раздевалку, девушка попыталась проскользнуть мимо, но ее за предплечье мигом поймала сильная рука. Взгляд директрисы вдавил Мишкины плечи в пол.
– Захарова! Это что опять такое-то?!
– Что? – тихо буркнула Мишка, слабо пытаясь вырваться из захвата, словно попавшая в недобрые руки марионетка, но Рында всегда держала крепко.
– Ты как выглядишь опять?! – Зычный голос ударил в потолок и чудом не раздробил плафоны на мелкую стеклянную пыль. Мамы, сворачивающие теплые зимние брюки, с удивлением глянули на директрису. Мишка вновь втянула голову в плечи и пожалела, что не родилась каким-нибудь страусом.
– Нормально я выгляжу, – еще тише сказала Мишка, поняв вдруг, что снова становится той, кем ее так часто называют. Мышью.
– Это что?! – Длинные белые пальцы ущипнули за тонкие лосины, и Мишка дернулась, словно ее саму ногтями проткнули насквозь. Тяжелая рука директрисы легко потянула за неровно остриженные волосы, и Мишке даже смотреть не надо было на ее лицо, чтобы понять, как брезгливо оно искривилось.
– Еще раз ты придешь в колготках в школу, забыв про свою юбку, и я тебя просто не пущу, поняла? И собери уже свои лохмы, Захарова. Совсем ничего не понимаете… – Мишка даже не почувствовала, как холодные пальцы разжались, отпуская ее, а Рында уже с натянутой улыбкой приветствовала кого-то,