— Он настаивает на визите.
Мари хотела что-то добавить, но в дверях уже показался незнакомый силуэт. Коридор не освещался, и рано утром, впрочем, как и в любое другое время дня, было трудно увидеть кого-либо, пока тот не входил в комнату. Силуэт не спешил принять человеческое обличие, но и не медлил, а лишь резко прервал свой путь у двери.
— Спасибо, Мари. Прошу, оставьте нас.
Мари беззвучно покинула комнату. И даже не зная участи своих жильцов, она все понимала, но, увы, не могла ничего изменить… В этом месте все то и делали, что перебирали свои горести и несчастья. Казалось, что все лишенные радости люди собрались в этом доме, на этой улице, и ждали своего часа. Силуэт на миг исчез, пропуская хозяйку, и снова появился в дверях. Это был не один из них. Даже не видя его лица, ей было ясно – перед ней кто-то другой, но от этого ее сердце с каждым ударом билось быстрее, а удары становились все сильней и сильней. Однако она по-прежнему оставалась на своем месте, возле стула, держась одной рукой за потертую спинку друга ее безотрадных ночей. Она не проронила ни слова, ей были безразличны существующие в чуждом мире условности, нормы приличия и правила этикета, оказавшиеся слишком некстати в ее теперешнем положении. Она позволила себе малое, и этого у нее никто не мог отнять. Мужчина молчал. Это был мужчина, в этом у нее не было сомнений. Он был высок, но только это и можно было увидеть в проеме двери. Он еще какое-то мгновение оставался невидимым, после чего сделал решительный шаг и вошел в "ее" комнату.
На свете бывают люди, которые встречаются далеко не каждый день. Они оказываются в необычных местах и при особых обстоятельствах; они могут пройти по безлюдной улице в дождливый, ветреный день, но и тогда привлекут ваше внимание. Подобное происходит нечасто, когда человек, его незаурядные черты и характерное выражение лица, весь его самобытный вид выдают в нем нечто значительное и сильное. Таким предстал перед ней утренний незнакомец, который ко всему прочему был весьма необычен, и на контрасте с обстановкой комнаты резал глаза, да так, что было больно смотреть. Дорогой костюм и шляпа в руках, начищенная обувь, цепь от золотых часов и галстук, каждая мелочь, каждый изгиб – все выдавало в нем если не аристократа, то истинного джентльмена. Она могла бы подумать, что он ошибся комнатой, а то и вовсе улицей, но его глаза говорили обратное. Неизвестный гость попал по назначению, и именно эту комнату он искал. Только сейчас она увидела их цвет — черный, в тусклом свете комнаты сами глаза и представили своего хозяина. Она решила не говорить первой. Этого она ему не подарит. Она не будет просить, ведь он все равно уже ничего не изменит, а значит, можно просто молчать.
— Он еще жив… – это не был вопрос, скорее утверждение, высказанное вслух, и даже не адресованное ей. Он прошел ближе к кровати и уставился на старика. Она продолжала ждать. Необратимость их бытия была ему неподвластна. Единственное, что он еще мог, это ответить "за что". Но так ли это важно, решит ли это ее проблемы, спасет ли от неминуемых несчастий… Нет, не спасет. Она опустилась на свой стул.
— Ваш дядя оказался на редкость живучим.
Его голос был низким, таким голосом оглашают приговор и отправляют людей на виселицу. Что ж, приговор палача ей был известен. Но от слова "дядя" она все же вздрогнула – что за сантименты, будто бы это со слов незнакомца она узнала, что больной ее родственник, кровный дядя. Она опустила голову и закрыла руками лицо. Бедный старик, тебе лучше не просыпаться, и не видеть этого человека, а покинуть бренный мир во сне, отдавшись на милость высшего суда.
— Он в сознании? — мужчина повернул голову в ее сторону. На этот раз он задал вопрос, на который требовалось ответить. Она глубоко вздохнула и, набравшись сил, выдохнула:
— Спит, — она так редко говорила в последнее время, что ей потребовались немалые усилия, чтобы собраться с мыслями и заговорить. Она чувствовала себя уставшей, больной, и этот человек мешал ей тихо страдать в "своей" комнате.
— Он еще говорит? — не унимался мужчина.
Она еле слышно ответила:
— Да…
Оторвав взгляд от больного, он медленно обошел кровать и приблизился к ней.
— Ведь теперь все практически кончено, не так ли? — его голос давил на виски, врезался под кожу, душил: «Да, теперь все кончено, практически…».
Она приоткрыла глаза. Подле стоявший мужчина пристально смотрел, и ей ничего не осталось, кроме как заговорить первой:
— Вы не расскажете ему всего?
Не желая того, слова, вырвавшиеся наружу, немедля растворились в комнате.
Он продолжал внимательно изучать женщину на стуле, немолодую, в ветхой одежде, почти неживую, с восковым лицом, исхудавшим телом и без капли надежды в глазах. А ведь ее глаза светились, давно, но как ярко, как искренне и как выразительно, голубые и прозрачные, как само небо глаза… Она не отвела их, а продолжила этот немой диалог. Ей казалось, что вот она рядом с праведной инквизицией, стоит откинуть голову и все закончится, все пройдет. В его глазах то и дело вспыхивал огонь, в каждом вздохе, в каждом движении его сильных рук угадывалась неподдельная, ничем неприкрытая тяга к вершинам создания, а она едва отбрасывала тень.
— Да ведь он никого не любил, даже вас, преданную стражу у двери в свое царство, царство Генриха Оутсона. Хотя когда вы появились в его жизни, от царства оставалась не более чем комната из четырех стен, – его слова разрезали и без того тяжелый воздух, но, отмахнувшись обессилевшей рукой, она продолжала молчать. Так ненавистно было слышать имя и каждый слог в нем, что она даже не заметила столь грубого сравнения. — Я все объяснил, мисс… все… в письме задолго до первых "потерь".
Старик все знал – за что его обдирают как липу в пригожий июньский день, знал причину, и словом о ней не сказал. В такие минуты не врут, и из-за праздного слова не мстят, а он знал, но не сказал ей. Она оббивала пороги ломбардов и уличных менял, что было сил, добывала провизию, а он молчал, пил и молчал. Ах… Что за конец, кто пишет эту драму в прозе?..
— Он