Огонь горел между двумя небольшими юртами. Возле него сидели женщина и четверо ребятишек. Рядом с ними лежал остроухий пес. Это плохо, что есть пес. Шум подымет. Если лошади пасутся не стреноженными, пешему не поймать… И пешему не уйти. А где же мужчины? Может быть, нет мужчин…
Женщина сняла котел с огня. Кого-то позвала. Из юрты вышел пожилой человек и подросток. Все сели ужинать. Больше, значит, никого нет. А что ему могут сделать пожилой человек и подросток? Чиледу направился к юртам.
Собака учуяла его, злобно лая, побежала навстречу. Мужчина вскочил на ноги.
— Не бойтесь! — сказал Чиледу. — Я один.
Мужчина отогнал собаку. Он ни о чем не спрашивал. Подросток расседлал коня. Мужчина достал из котла кусок жирного тарбаганьего мяса, пригласил ужинать. Чиледу не знал, что это за местность и чьи это люди, и не мог придумать, как лучше объяснить свое появление здесь.
Подсказал сам хозяин.
— Наверное, на охоте был?
— Да-да, на охоте. Конь у меня обезножел. Распорол ногу.
— Сильно?
— Очень.
— Давай посмотрим.
Он подвел коня к огню, развязал ногу. Хозяин юрты зажег светильник, пошел в степь, нарвал листьев, приложил их к ране и снова туго затянул повязку.
— Рана не опасная. Но ездить на нем долго не будешь.
— Как же мне добраться до дому?
— А далеко ли твой дом?
— Далеко. — Чиледу неопределенно махнул рукой.
— Поживи у нас.
— Ну, нет!
Хозяин почесал затылок.
— Я могу обменять тебе коня. Он у меня не очень резвый, но здоровый и выносливый.
Такая готовность помочь показалась Чиледу подозрительной. Он не пошел спать в юрту, улегся у огня, положил под руки саадак и обнаженный меч.
Долго прислушивался к разговору в юрте, где ночевали хозяин и жена. Ночь прошла спокойно. Утром хозяин привел серого мерина.
— Седлай.
— Спасибо тебе, добрый человек!.. Ты пасешь свое стадо?
— Свои у меня ребятишки да этот конь. Остальное принадлежит нойону.
Ты в какую сторону едешь? В эту? Там будет курень. Как перевалишь вон ту двугорбую сопку, так сразу за ней…
Чиледу показалось: хозяин догадывается, что ему совсем не нужен их курень. Решил проверить.
— А если я не ваш, чужой?
— Я вижу, что не наш.
— Как узнал?
— По говору. В наших краях говорят чуть иначе.
Чиледу долго думал над этим удивительным случаем. Но в конце концов решил, что ничего удивительного и нет. Люди же… Это зверье шарахается друг от друга… А что бы подумал этот хозяин, если бы узнал, что он едет к хори-туматам, чтобы направить их на эти земли, на эти юрты?
Дайдухул-Сохора он нашел живым и здоровым. Сын мудрого Бэрхэ-сэчена, когда-то тонкий и гибкий, как тальниковый прутик, стал крепким, сильным воином. Лицо огрубело, переносье рассекли две строгие морщинки, только взгляд остался прежним, внимательно-пытливым, с затаенной усмешкой в глубине зрачков. Он нисколько не удивился, увидев Чиледу.
— Я знал, что когда-нибудь ты вернешься на землю предков.
— А я, Дайдухул-Сохор, снова лишь в гости…
— Где ты теперь живешь?
— Откуда знаешь, что не у меркитов?
— Тайр-Усун сказал мне, что от меркитов бежал.
— Хотел бы я, чтобы этот пучеглазый бежал так же!
В юрту вошла женщина. Чиледу уставился на нее. До чего же здоровенная! На могучих грудях халат того и гляди лопнет.
— Моя малютка Ботохой, — со смехом сказал Дайдухул-Сохор. — Не могу понять, почему ее люди прозвали Толстая.
Женщина улыбнулась. Ее румяное круглое лицо со смелым разлетом бровей над узкими глазами показалось привлекательным.
— Мой муж не устает подшучивать надо мной, — сказала она. — А почему?
Да все потому, что из лука я стреляю лучше любого мужчины. Чтобы не звать меня Ботохой-мэрген, он прицепил к имени — Толстая. Такой у меня муж!
Ботохой-Толстая говорила и двигалась быстро, живо, в ней была внутренняя стремительность, редкая для полных женщин.
— Так где ты живешь? — снова спросил Дайдухул-Сохор.
— Я служу хану Тэмуджину.
— Вон куда тебя занесло! — удивился Дайдухул-Сохор. — Чего хорошего нашел у хана?
— Хорошего? Его люди взяли меня в плен. Могли зарезать — сохранили жизнь. Могли сделать рабом — под моим началом сотня воинов.
— Ты был сотником и у меркитов.
— Был. И служил Тайр-Усуну верно. А что они сделали со мной? Живьем хотели скормить блохам. Я ненавижу меркитов!
Это было правдой — он ненавидел Тайр-Усуна и Тохто-беки. Но не за то, что они держали его в собачьей яме. Если бы они не будоражили степь, не сеяли в ней зло, кто бы тронул его, когда вез Оэлун?
— Чиледу, ты помнишь разговор с моим отцом? — спросил Дайдухул-Сохор.
— Давно это было. Тогда ты, кажется, говорил о ненависти к тайчиутам…
Чиледу напряг память. Увидел юрту, молодого Дайдухул-Сохора, поджаривающего на углях кусочки печени, Бэрхэ-сэчена с худым, болезненным лицом, услышал его глуховатый голос…
— Я все помню. Твой отец говорил мне: ненависть не самый лучший спутник человека… Соль — гуджир, выступающая в низинах, делает землю бесплодной, ненависть — степь безлюдной. Это я хорошо понял, Дайдухул-Сохор. Трудна была наука, но я понял… Но можно ли любить людей, вечно сеющих зло?
— Ты служишь Тэмуджину потому, что он хочет добра людям?
Чиледу хотел ответить утвердительно, но, вспомнив, зачем приехал, осекся, замолчал. Ботохой-Толстая уловила его душевное смятение, перевела разговор на другое:
— Ты любишь охоту?
— Раньше я был хорошим охотником.
— Мы с мужем каждый год в эту пору ездим добывать изюбров. Поедешь с нами?
— Конечно, поедет, — сказал Дайдухул-Сохор.
Чиледу думал, что это будет облавная охота. Но в лес они выехали втроем. К седлу Дайдухул-Сохора была приторочена труба, скрученная из полосы бересты.
Долго петляли по глухим распадкам, заросшим пышным мхом и багулом.
Густое сплетение гибких веточек багула и мха было похоже на толстый, слабо укатанный войлок, прогибающийся под копытами коней. Остановились у ключика с ледяной водой, расседлали лошадей, отпустили пастись. Дайдухул-Сохор разложил небольшой огонь, принес жертву духам леса и гор, потом затоптал головни, и они пошли пешком. Перевалив через гору, на другом ее склоне, в густом мелком сосняке, остановились. За сосняком была широкая плешина, покрытая редкой, низкой кустарниковой порослью и зелеными пятнами брусничника.
— Здесь будем ждать вечера. — Дайдухул-Сохор сбросил с себя саадак, трубу, привалился спиной к сосне. — Ночь будет тихая, ясная. Хорошо…
Ботохой-Толстая легла животом на землю, принялась собирать спелые, темно-красные ягоды брусники. Набрала горсть, протянула мужу.
— Ешь. — Перевернулась на спину — груди как горы. — Не уснуть ли до вечера?
Солнце уже закатывалось. Густела, наливалась темнотой зелень леса под горой. Оттуда потянуло ощутимым холодком. Лес молчал. Но в его глубинах, чувствовалось, таится жизнь.
— Дайдухул-Сохор, ты эти годы ни с кем не воевал?
— Воевал. — Он взял в рот несколько ягод, скосил глаза на жену. — Вот с ней. Вся сила на нее уходит.
— Я всерьез спрашиваю.
— Стычек с охотниками до чужого добра было немало. Но войн, какие вы ведете, нам удавалось