«Ты думаешь, я увижу белого слона?» — спросила Аги.
«Если тебе немножко повезет. Кто знает?»
Моя маленькая приятельница снова сунула свой нос в пустой чайный пакет. Погрузилась в созерцание Индии.
— И увидела белого слона?
— Глупости! — заявила Злюка–Пылюка. — О каком еще белом слоне вы здесь болтаете?
— Конечно, кое–кто не может себе представить, что…
— Послушайте, Арнолька!
— Впрочем, я–то собирался говорить не о белых слонах.
— А о чем же, Арнолька?
Арнольд ничего не ответил. Словно забыл и об Аги, и о кухне. Потом прошептал задумчиво:
— Действительно! К чему я все это говорил?
Где–то капало из крана. Стук капель все усиливался, становился похожим на шум водопада, затем стих.
Это отец мыл руки медленными, неторопливыми движениями. Словно не желая никогда больше выходить из ванной. Моя руки, он сверлил взглядом зеркало. Тряс головой, будто не мог примириться с собственным отражением:
— Сегодня был сумасшедший день.
Мать расхаживала по комнате, собирая вещи Чиму. Подняла рассыпанные страницы книжки с картинками, полурастоптанный цветной карандаш, один носок. С носком в руке остановилась и оглянулась недоуменно, будто заблудилась в собственной квартире:
— По–моему, у нас все дни сумасшедшие.
Тишина.
— Крючок опять был здесь.
Отец (склонясь над раковиной). Крючок?
Мать. Он всегда появляется через окно. Вероятно, он даже не подозревает, что на свете существуют двери.
Отец. Я с ним поговорю.
Мать. Не станешь ты с ним говорить. Ты никогда с ним не разговариваешь.
Отец. Мне кажется, это вовсе не входит в мои обязанности.
Мать. А что вообще входит в твои обязанности?! (Вздыхает и машет носком.)
Арнольд лежит на диване, а пониже спины у него торчит игла для сшивания мешков.
— К чему я все это говорил?
Отец все еще не вышел из ванной комнаты. Мать все еще держит носок. И вдруг…
— Внимание! Начинается представление!
Чиму с жестяной ложкой в руке выскакивает на середину комнаты. Она держит ложку, как микрофон. Девочка дергается, раскачивается и поет:
— Мне сказали, что погубишь ты меня… — Но неожиданно она обрывает пение. Сердито оглядывается: — Да вы меня не слушаете!
Она вытаскивает отца из ванной и подталкивает его к стулу. Вырывает из рук матери носок.
— Мама, ну что ты!..
И вот родители сидят посреди комнаты, словно пойманные беглецы. Отец и мать.
Чиму хлопает Арнольда по плечу:
— И тебе не мешает послушать!
— На вашем месте я бы слушала очень внимательно, Арнолька! — хихикнула Йолан Злюка–Пылюка.
Чиму запела. Арнольд не спускал с нее глаз. «Девочка довольно ловко движется, но все не то, не то!»
А Росита Омлетас думала: «Вот тебе и раз! Только этого еще не хватало! Ревю Арнольда превратится в ревю Чиму!»
Чиму унеслась куда–то со своей жестяной ложкой.
Два стула посреди комнаты опустели.
В квартире наступила тишина. Тишина перед сном. Свет горел только в дальней комнате. Оттуда доносился сонный смех Чиму.
— Папа, правда, что ты был автобусом?
— Автобусом? Каким еще автобусом?
— Обыкновенным автобусом. Или трамваем? А может, прицепным вагоном? Трамвайным прицепным вагоном?
— Послушай, Чиму!
— При–цепной ва–гон! При–цепной ва–гон!
Опять насмешливый хохот, приглушенный подушкой. Потом вдруг едва слышный шепот:
— За мной приедет сорок четвертый. Я знаю, когда–нибудь за мной приедет сорок четвертый. И на него никто не сможет сесть, кроме меня. И трамвай отвезет меня на конечную остановку и даже дальше…
Голос прервался. Свет погас. Теперь только луна освещала деревья. Странные, призрачные тени зашевелились в саду.
Над Арнольдом пролетела Йолан Злюка–Пылюка.
— Сегодня вам удалось выкрутиться, мой друг! Но завтра! Что будет завтра? Что принесет завтрашний день?
Арнольд, зарывшись лицом в темный диван, бормотал:
— Кто знает? Может, завтра и день не наступит вовсе.
— Как это понимать? — удивилась Росита Омлетас. — А вообще вы хотели что–то рассказать перед тем, как Чиму выступила со своим сольным номером. — Росита умолкла. Немного подождала и продолжала: — Может, о театре? О вашем ревю? О том, с кем вы заключите договор? И кто будет примадонной?
Арнольд не ответил. А чуть погодя повторил:
— Может, завтра и день не наступит вовсе.
Йолан Злюка–Пылюка порхала прямо над Арнольдом.
— Болтает тут без толку! Совсем помешался. Впрочем, в его положении это и понятно. А все–таки я кое–что вам шепну. Завтра снова наступит день, но вы этому не обрадуетесь.
Послышался ее смех. Резкий, ехидный смех. Она летала из одного темного угла в другой. Она была скрипом ночных полов, треском ночной мебели. Она гремела замками. Словно хотела пооткрывать все шкафы, все ящики и все их опустошить.
— Выдернуть! Вытряхнуть! Опустошить!
Она вылетела из окна. Покружилась вокруг дома.
— Чего она только не наговорит! — вздохнула Росита Омлетас. — И что она несет, эта Злюка–Пылюка!
— Не обращайте на нее внимания! Это проще всего. — Арнольд вдруг застонал: — Ох, эта игла!
— Больно?
— А, ничего! Не будем об этом говорить. Не стоит! Глядите–ка!
Две руки внезапно выпорхнули из ванной комнаты. Отцовские руки. Руки, забытые под краном. Слегка влажные от воды, они пролетели по темной комнате. Похлопали по воздуху, стряхивая на пол блестящие жемчужинки капель.
— Наверно, мытье рук — хобби старика, — заметил Арнольд. — А теперь постараемся уснуть.
За утренним столом. Где находятся дни?
Над столом взметнулась скатерть. Веселый белый парус. Парус погожего утра. Разлеглась на столе, и тут оказалось, что вся она в расплывчатых неопределенных пятнах: состарилась в воздухе.
— Если можно, прошу без цирковых представлений. — Мать посмотрела на Чиму. Голос ее был строгим, но во взгляде читалась мольба. — Я хочу, наконец, хоть раз позавтракать спокойно.
Чиму на другом конце стола смеялась. Она наклонилась вперед вместе со стулом, зацепившись за него ногами. Медленно развела руки. Словно хотела броситься в скатерть, как в воду. Словно желала искупаться в ней.
— Начинается! — вздохнула мать.
— Девочка очень подвижна, — сказал Арнольд.
Росита Омлетас съязвила:
— Вчера вы не очень–то восхищались ею.
— Что касается ее голоса, то он очень плохо поставлен.
Испанская танцовщица онемела от изумления.
Плохо поставлен голос! Так может выразиться только директор театра, когда–то бывший театральным критиком. Да, хотя у него нет носа и даже вообще нет лица, он все–таки не какой–нибудь