А между тем все завсегдатаи стола собрались. Пузатая сахарница из белого фарфора заняла место в центре. Вокруг — ее придворный штат: чашки, блюдца, чайные ложечки. Все замерли в торжественном ожидании чайной церемонии. А пока слушали сахарницу.
— Помню, случилось однажды с моим дедушкой чрезвычайное происшествие. В него насыпали не сахар, а…
Мать наливала чай. А сама косилась на Арнольда.
— Мама!
— Не знаю, не знаю, я была почти уверена, что, когда утром выйду… — Вздох разочарования. — Но он здесь!
— В чем, собственно, дело? — поинтересовался Арнольд. — Почему я должен был исчезнуть? — И, не смущаясь, безмятежно продолжал: — Не тревожьтесь, милая Росита, нельзя все принимать всерьез. Уважаемая мама — славное создание. Ведь она делает все, чтобы привести меня в порядок.
Мать прижала Арнольда к коленям. Игла для сшивания мешков прилежно засновала в ее руках.
Чиму пела, раскачиваясь за столом:
— Тер–петь не могу хлеб медо–вый–бе–до-вый! Тер–петь не мо–гу хлеб медо–вый–бедо–вый!
— Вчера еще ты говорила, что любишь хлеб с медом!
— Вчера? А куда девался вчерашний день?
— Справедливо! — подхватил Арнольд. — Впрочем, именно об этом я хотел рассказать.
— О вчерашнем дне?
— О вчерашнем, завтрашнем и послезавтрашнем днях. Помните, милая Росита, я говорил вам, что много времени проводил с Агикой на кухне?
— Помню, помню!
— Вы еще заметили, что никогда не проводили в кухне так много времени, как Агика.
— Да, и пакетики пустые не нюхала. Ни из–под кофе, ни из–под чая.
— Конечно, конечно! Так вот, сидим мы как–то с Аги в кухне, и вдруг я замечаю под табуреткой… вчерашний день.
— Что?
— Да, да! Вчерашний день! Под табуреткой, где сидела Аги. Он был чуть бледноватым, слегка увядшим, но чего же хотеть от вчерашнего дня? И понятно, что Аги как–то странно поглядела на меня.
«Арнольд! Зачем это вчерашний день забрался под мою табуретку?»
«Закатился, видно. Его бросили, а он закатился под табуретку. Бледный, слегка увядший. Все–таки он вчерашний день».
Чиму постучала ложечкой по кружке. И в комнате поднялся ужасный трезвон.
— Вче–раш–ний день! Вче–раш–ний день!
— Разумеется, завтрашний день — совсем другое дело, — продолжал Арнольд. — Завтрашний день даже сравнить со вчерашним нельзя. Это огромный пылающий шар, который висит над кухонным столом. Он как вулкан, как солнце, он медленно вращается вокруг своей оси. Так и ждешь, что он сейчас лопнет и разлетится.
И все–таки… ни капельки не страшно! Аги даже сказала:
«Может, опустить его пониже? Как ты думаешь, Арнольд?»
Среду мы нашли в передней. Она висела над газовым счетчиком. Остальные дни — в комнате, на стульях. Четверг, пятница и суббота. Воскресенье торжественно и важно возвышалось на месте торшера.
Аги склонилась к вчерашнему дню. Сделала движение, будто собираясь стукнуть его и выгнать из–под табуретки.
И вдруг сказала:
«Добрый день!»
Я выглянул из–за ее плеча. Увидел толстенького человечка с грустным взглядом. Он стоял в самом центре вчерашнего дня с цилиндром на голове, в пиджаке со множеством пуговиц. Толстячок состроил такую мину, словно его уличили в чем–то нехорошем. Снял цилиндр, низко поклонился Аги. За ним появился жокей, который вывел черную лошадь с блестящей шерстью.
Я не мог не улыбнуться.
«Да ведь это оперный певец Лайош Халмади!»
«Лайош Халмади?»
«Гордость нашей оперы. Он очень знаменит, слава о нем гремит даже за рубежом».
«Так уж он знаменит?»
«Да. Но вот какое несчастье: все свои деньги он просаживает на скачках».
Прославленный, но легкомысленный оперный певец прижал руку к сердцу. Словно собирался поклясться: «Барышня! Клянусь! Больше меня никогда не увидят на скачках!»
«Не верь ему! Он своей жене каждую неделю клянется, и все остается по–прежнему…»
«Он никогда не выигрывает?»
«Никогда. Всегда ставит не на ту лошадь».
Лайош Халмади, который всегда ставил не на ту лошадь, стоял перед нами, опустив голову.
«Не поговорить ли мне с ним?» — спросила Аги.
«Это лишнее. Совершенно бесполезно. Но знаешь, гораздо хуже то, что он соглашается выступать где угодно, лишь бы заработать хоть немного денег. О, Лайош Халмади выступает не только на оперной сцене. Он появляется на эстрадах дешевых кафе, кабачков, в трактирах, в корчмах. И чего он только не поет!»
Я взглянул Лайошу Халмади прямо в глаза и начал напевать:
(Вот когда у Лайоша Халмади подкосились ноги!)
«Арнольд, как некрасиво!»
Аги укоризненно поглядела на меня, но потом рассмеялась. Я продолжал напевать: «О моей к тебе любви забудь навек…»
В завтрашнем дне танцевали краснокожие. Разукрашенные перьями индейцы водили хоровод. Вокруг них летали огненные шары. Мячи, выскакивающие один из другого.
Ухватившись за край стола, Аги задрала голову и уставилась в завтрашний день. Лишь на мгновение она перевела взгляд на меня, а потом снова уставилась на индейцев.
«Это не ты там прыгаешь вверху, Арнольд Паскаль?»
Я рассмеялся:
«Как же я могу прыгать там, если я нахожусь здесь?»
«С тебя все станется».
«Ну–ну, не надо преувеличивать!»
«Вглядись–ка все–таки!»
Я чуть–чуть приподнялся.
И в самом деле, у одного из краснокожих был такой знакомый облезлый нос! Более облезлым был разве что его томагавк. Да и убор из перьев весьма слабо напоминал украшение вождя племени!
Два–три перышка, впопыхах засунутые в волосы. Впрочем, и волос–то почти не было. Он неотвратимо лысел. А уж как он спотыкался!..
«Дядюшка Отто!»
«Как ты сказал?»
«Ведь это не кто иной, как дядюшка Отто! Он мне дядей доводится! Отчаянный бродяга! Никогда не мог усидеть на одном месте.
Нет, нет, Агика, дядюшка Отто даже с тобой не остался бы! Верность… дружба… Для него это пустые понятия. Говорили, что он теперь в Америке. Но вот интересно, как он затесался к индейцам?»
«Не хочешь ли с ним поговорить?»
«Нет, думаю, лучше не стоит. Не дай бог, еще выяснится, что он не настоящий индеец. И тогда его скальпируют или, почем я знаю, что с ним сделают?! Вдруг наш разговор повредит дядюшке Отто?»
В середине среды восседала седовласая тетушка в сером платье.
А в четверге кувыркался остроносый мальчишка.
Пятница выкатилась из передней и покатилась в кухню. По дороге стукнулась о завтрашний день.
Аги хлопала в ладоши и смеялась, прыгая между днями. Субботу она чуть было не поймала, но той удалось выскользнуть у нее из рук. Аги вернулась на свое место, уселась на табуретку. И смотрела во все глаза на кружащиеся друг возле друга дни.
«Послушай, Арнольд! Я напишу об этом в сочинении на свободную тему».
«Где напишешь?»
«Ой, не гримасничай! У тебя такой глупый вид! Подумай, все станут говорить только о моем сочинении. Тетя Гизи прочтет его вслух в классе. Кто знает, может быть, она и всей школе его прочтет?! Даже сочинения Аги Керени не читали всей