– Что-то я тебя не припомню… телятевский холоп?
– Нет, я из Панино…
Неизвестно, сколько бы еще мужик допрашивал Федора, но за его спиной как призрак появился Ахмет и упер ему в жилистую шею лезвие ножа.
– Тихо… – зашептал ему на ухо улыбающийся татарин. – Бачка, положи самострел, только шибко не ложи – тихо ложи.
Отложивший самострел мужик во все глаза смотрел на окруживших дом ратных, не смея лишний раз вздохнуть.
– Есть еще кто в доме? – тихо спросил Корнилий, и, увидев, что тот осторожно мотает головой, стараясь не порезаться при этом, велел все кругом осмотреть. – Вот что, раб божий, – обратился к мужику сотник, – изба тут чересчур большая на одного, да и котел ты немалый варишь. Стало быть, ты не один и ждешь своих. Следов тут на полтора десятка конных, а на боярских детей вы, уж не обессудь, не похожи. Так что вы – тати, и если ты хочешь до Разбойного приказа дожить, то рассказывай мне все, будто на исповеди.
– Все одно казните, – буркнул в ответ мужик.
– Помереть тоже по-всякому можно, – не стал его разубеждать Михальский, – так что не томи. Облегчи душу, а там, может, и поживешь еще.
– Спрашивай, – вздохнул тать.
– Сколько вас?
– Сам же сказывал, что десяток и еще половина.
– Вооружены как?
– Кто как, у кого сабля, а у кого и ослоп.
– Брони есть?
– У восьмерых кольчуги да тягиляи, прочие же в чем есть.
– Луки, огненный бой?
– Луков нет, самострелов вроде моего – пара, а огненный бой есть, как не быть. Только к нему зелья[17] нет. Так что лежит без дела в сундуке.
– Сундук покажешь?
В здоровом, окованном железными полосами сундуке со сломанным замком и вправду лежали три пищали и пара турецкой работы пистолей, а также неизвестно откуда взявшаяся древняя гаковница[18].
– Как говорит государь, нам на бедность все в кассу, – хмыкнул, осмотрев трофеи, Корнилий. – Так: этого связать и сидеть тихо. Скоро пожалуют те, кому он кашу варил.
Ждать пришлось недолго. Едва успели доварить кашу в котле, как притаившиеся вокруг зимовья в засаде ратники подали знак, и сотник велел всем молчать. Тати не сторожились и, подъехав гурьбою, стали спешиваться, привязывать коней к коновязи и снимать с них вьюки.
– Сыч! – закричал один из разбойников, одетый богаче других и не участвующий в общей суете. – Где ты, черт старый?
Связанный старик вздрогнул и замотал было головою, но Корнилий показал ему кинжал – и тот затих.
– Кашу сварил ли, упырь седой? – продолжал изгаляться разбойник. – А то я тебя самого съем, только кости останутся.
– Что ты кричишь, Косач? – одернул его другой тать. – Разве не слышишь, какой дух от каши? Верно сварил, а его самого есть – только зубы об мослы поломаешь.
– А если сварил, так отчего не выходит?
– Так боится, что его Косач съест! – дурашливым голосом прокричал под всеобщий смех один из привязывавших коней и решительным шагом направился к двери.
Но едва он успел войти, как раздался свист – и разбойников окружили схоронившиеся вокруг ратники. А внезапно появившийся в дверном проеме Михальский одним ударом сбил татя с ног и направил на оставшихся пистолет:
– Сдавайтесь!
Услышавшие это разбойники попробовали схватиться за оружие, но не тут то было. Со всех сторон их окружали вооруженные люди, а юркий словно бес Ахметка, незнамо как оказавшийся среди них, повыбивал камчою ножи или сабли у немногих успевших взяться за оружие. Один из татей схватился за самострел, но, поймав Федькину стрелу, упал и, немного поскребя ногами снег, затих.
Остальных татей быстро разоружили и, связав им руки за спиной, приступили к дознанию. Допрашивали разбойников порознь, чтобы каждый не слышал, что говорят его сообщники. Первым разговорили того, которого называли Косачом. Лишившийся нарядного зипуна тать попробовал было запираться, но Корнилий только мигнул своим татарам – и те подвесили его голыми пятками над костерком. После чего Косач враз признался и в татьбе, и в душегубстве, и в иных винах. Прочие разбойники слишком не запирались, и вскоре Михальскому и записывавшему показания Федьке стало известно, что разбойничает эта шайка давно, но окрестные села грабить стережется, а выходит для татьбы на большую дорогу. Правят они разбой не одни, а с некоторыми крестьянами из окрестных деревень, а в сбыте награбленного им помогает некий помещик, лица коего они, впрочем, никогда не видели. Хранят награбленное в ухоронках, которые тут же и показали. Слишком ценного, однако, среди награбленного не оказалось. В основном разное тряпье и некоторое количество разного оружия. Как объяснили тати, львиная доля добычи уходила к неизвестному помещику, а за то он разбойников снабжал провизией и прочим припасом. По словам Косача, такая жизнь им давно обрыдла и они ждали только случая, чтобы взять большой куш и уйти подальше из здешних мест.
– И куда же уйти собирались? – спросил Косача заинтересованным голосом сотник.
– На Волгу, – отвечал тот, сплюнув кровь.
– Зря не ушли.
– Зря.
– А помещика, вас скрывавшего, узнаете?
– Да как же его, анафему, узнаешь – он без личины скоморошьей нам и не показывался… – вздохнул разбойник.
– А по голосу?
– Ну разве по голосу…
– Ладно, поглядим, как быть, а пока собираемся, – задумчиво проговорил Корнилий.
Несмотря на скудость ухоронок, добыча ратников Михальского оказалась неплоха. Помимо кучи тряпья было полтора десятка коней, восемь сабель, три добрые кольчуги и пять тягиляев и еще несколько топоров, кистеней и прочего оружия, включая невесть откуда доставшийся татям богатый шестопер, украшенный серебряной насечкой и чернением. Найденное ранее огнестрельное оружие и пара коней получше были объявлены неделимым достоянием сотни (считай что сотника). Прочее же было тут же раздуванено между ратниками, за исключением лошадей. Их было решено продать позже и поделить деньги. Пока же Федьке достался тюк с разной одеждой, наконечник для рогатины и сабля, правда не слишком хорошая.
Выбрались из чащи ратники уже ближе к ночи и двинулись в сторону вельяминовской усадьбы, где повстречались с участниками царской забавы. Охота, как видно, удалась на славу. Окрестные помещики расстарались и затравили для царя несколько волков и лисиц, добыли лося и под конец подняли из берлоги медведицу с медвежатами. По обычаю, надо было разъярить зверя с тем чтобы погнать его на царя с рогатиной. Однако медведица, защищая детей, пошла не на государя, а на оказавшегося рядом Телятевского и едва его не заломала. Спас дворянина сам царь, доставший откуда-то большой двуствольный пистолет и подстреливший зверя. Государь, впрочем, нисколько не расстроился и пожаловал помятому Телятевскому большой кубок вина из своих рук. Потом принюхался и со смехом велел везти пострадавшего в баню – лечить медвежью болезнь. После чего задумчиво смотрел на пойманных медвежат, но ничего никому не сказал, а велел везти сироток в Москву, где устроить зверинец.
Все это рассказал Федьке дядька