Она начала рассказывать. Поначалу тихо, спокойно, а потом очень разволновалась.
— Был у сына моего сон, — сказала она, — тогда-то был пустой, а теперь выходит, что был он от Господа ангелом-хранителем ему внушен. Говорила я вам раньше, что он завсегда в праздники у меня ночевал, а утром в пять часов вставал и на завод шел?
Я кивнул, а сам, пока она говорила, приказал, чтобы рыжего привели. Хотел его еще порасспросить кое о чем.
А она продолжает:
— Ну вот, был он у меня, голубчик, в последнее воскресенье. Он спал завсегда подле меня, в чуланчике. Сплю я это и вдруг слышу страшный крик. Я вскочила, зажгла огонь и пошла к сыну. А он, голубчик, сидит на постели, бледный, как наволочка у подушки, весь в поту и трясется. «Колюшка, говорю, — что с тобой?!» — «Страшное, — говорит, — маменька, привиделось. Будто пошел я от вас на завод, и на меня подле самого железнодорожного полотна пять человек напали и бить стали. Вот до сих пор дрожу». Перекрестила я его и говорю: «Сон сном, а только ты, сыночек, не ходи сегодня по своей дороге, а пойди по другой». Он так больше и не заснул, а в пять часов ушел.
— И все? — спрашиваю я.
— Нет, дальше еще страшнее и изумительнее, батюшка. Весь день мне было страшно за Колюшку. Я даже Василию об этом говорила. Потом легла спать и вдруг тоже сон вижу. Будто темная ночь, и снег крутит. Пусто кругом так. Сторожка стоит, а вокруг ни души. Гляжу, идет мой Коля и так-то торопится, и вдруг как выбегут пять человек, таких страшных, и с ними один рыжий, высокий. Замерла я от страха, хочу крикнуть, а они уже на него напали и душат его… Я побежала к нему, кричу, зову на помощь…
Тут меня Василий разбудил. Проснулась я сама не своя, дрожу вся. На следующий же день к сыну пошла. Он здоровый, веселый. «К празднику, говорит, — ждите…» Я и ушла.
Она перевела дух, вытерла вспотевшее лицо и опять начала рассказывать.
— Жду я его в тот-то день, двадцать четвертого, кофей сварила, а он не идет. Василий ушедши, ребята тоже, и так-то жутко, и все о Николаше беспокойство. Ждала, ждала и все думала, что это он запоздал… Вдруг…
Тут она побледнела и почти шепотом заговорила:
— Как что-то загремит, загукает мимо окон. Словно бы пожарные пронеслись. Дом так весь и затрясся. Я обмерла. С нами крестная сила!
Сижу ни жива ни мертва и не знаю, как Василия дождалась. Он пришел, я ему говорю, а он усмехается.
Был мне праздник не в праздник, и тоскую я, и боюсь, и сама не своя спать легла. Сплю, и опять сон. Пришел ко мне будто тот рыжий, что с другими четырьмя тогда привиделся, две капли он. Пришел и со смехом говорит: «Ну, покончили мы твово сына, приказал тебе долго жить!» Я закричала и проснулась.
В то время, как она рассказывала, привели ко мне рыжего. Она к двери боком сидела, а он у порога стоял. Кончила она говорить, повернула голову, да вдруг как закричит! У меня даже волосы дыбом.
— Он! Тот самый рыжий, что я во сне видела!
Я тотчас велел его увести и стал ее успокаивать. Она все трясется и все твердит — он да он!
* * *Позвал я опять Теплова и рассказываю все, а тот только улыбнулся.
— Эх, — говорит, — самое обыкновенное дело. Не видите вы, что баба пришла просто следы замести? Сына уже нет, его не вернуть, а любовник жив и в беде. Вот она его по-своему и выручает.
Повозился я еще месяц с рыжим сторожем и Василием и за недостатком улик отпустил их, а дело следствием прекратил.
После этого прошло так месяца два, а то и три.
И вдруг… Из пересыльной тюрьмы, подпилив решетку, через окно сбежали четверо арестантов.
На другой день получаем из Петергофа телеграмму, что задержаны четыре молодца, сказываются бродягами, но головы бриты, и, надо думать, они и есть те беглые арестанты.
Написали мы, чтобы их доставили к нам, и вдруг меня мысль осенила: нет ли кого из них в нанковом пиджаке на вате, а если есть, то какой пиджак, какая подкладка и пуговицы? Сел, написал это и велел тотчас ответить подробно.
Через день пришел ответ, и в нем как по заказу:
«На одном был пиджак из нанки, на вате. Подкладка шерстяная, черная, в белых полосках, на левой стороне будто след от споротого кармана. Пуговиц по пять с каждого борта, роговые, темные, а одна, справа, верхняя, в сравнении с другими гораздо больше».
Вот они! Вот и убийцы!
И сейчас же мне припомнился сон. Во сне Степанова видела пятерых, а тут четыре разбойника. Кто же пятый? А пятый — сторож рыжий!
Пригласил я Теплова.
— Убийцы Степанова открыты!
— Кто?
— А вот кто! Извольте рыжего снова арестовать и потом, как тех привезут, очную ставку сделать.
Теплов тотчас арестовал рыжего и привел его ко мне. Едва я увидел его, говорю:
— Теперь сознавайся, братец, потому как сюда везут твоих четверых приятелей!
— Каких приятелей?
— А беглых из тюрьмы, которые у тебя гостили!
Это я уже от себя сказал.
Дрогнул он и говорит:
— Точно, есть и моя вина! Только я не убивал…
— А что делал?
Тут он все и рассказал.
* * *Дело так вышло.
Сидел он у себя в сторожке, сапоги чинил. Вдруг дверь распахнулась, ввалились четыре арестанта в серых куртках и прямо на него. Давай им есть, пить, деньги и одежду на всех.
Он перепугался до смерти и отдал им все, что мог.
Съели они весь хлеб, кашу, квас выпили. Взяли всю его одежонку, старую и новую, а на четверых всего этого мало. Наряжаются они, а один выглянул в окно и говорит:
— Вон добрый человек идет, он нам поможет.
А это несчастный Степанов.
Тут дело темное. Рыжий говорит, что он не помогал им, а надо думать, помогал.
Взяли из сторожки молоток, которым рельсы пробуют, и вышли на дорогу. Степанов увидел их и побежал. Они нагнали его, повалили…
Все, как во сне! Убили ударом молотка, а потом бросили и хотели идти.
Рыжий перепугался. Разбойники уйдут, труп оставят, а его затаскают, а то и засудят. «Помогите уволочь его!» Они согласились. Нашел рыжий веревку, затянул ее на шее убитого, привязал черенок от ложки, чтобы ловчее тащить было, и они потащили труп к речке. Трое волокли, а двое следы заметали.
Труп бросили. Беглые пошли дальше, а рыжий вернулся в сторожку и на полу всю кровь выскоблил, а снег, что пошел вскорости, все следы запорошил.
Так и погиб Николай Степанов, увидевший вместе с матерью свою