Тут раздаются осторожные шаги. Какой-то механический щелчок. Я бросаю взгляд через плечо, и меня ослепляет бело-голубая вспышка.
Щелк.
Симон. Конечно же, это Симон. Он подносит мобильный к моей руке.
Щелк.
Потом нацеливается на лежащего на полу Энцо.
Щелк.
Кровь, защитные очки, ширинка. Все освещается слепящей вспышкой.
Щелк. Щелк. Щелк.
Спохватившись, Энцо закрывает рот. Прокашливается. Подает голос, не меняя своей унизительной позы на полу:
— Ты это… засунь его в рот. Ну, то есть, как его, обрубок. Его так проще будет пришить… я это… где-то слышал.
Перед глазами все плывет. Непрекращающиеся щелчки и голос Энцо отдаются в голове причудливым эхом.
Щелк. Ты это… засунь его в рот…
Я заваливаюсь назад — и падаю, шарахнувшись головой обо что-то твердое.
Щелк.
И тут наконец наступает благословенная тьма.
Диагноз: отрезанный палец— Ну вот, — произнесла доктор Левин, облокотившись на стол и припечатав меня взглядом. Ее покрасневшие глаза обрамлены толстым слоем туши, неопрятные комки которой придают слипшимся ресницам сходство с мохнатыми паучьими лапками. На носу у нее небольшая царапина, и я успела подумать, что, может, она споткнулась и упала. Может, она вообще алкоголичка.
— В принципе, все готово… Так что…
Красивая темноволосая медсестра, которую, судя по бейджику, зовут Мариам, невольно перебила ее, попросив меня держать ладонь неподвижно. Она подняла мою руку, и я инстинктивно вздрогнула, но тут же расслабилась, не чувствуя боли. С облегчением вспомнила про местную анестезию. Мариам улыбнулась, демонстрируя на редкость безупречные зубы, и осторожно надела мне поверх стежков тонкую сетку с компрессом. Большой палец она обернула слоем ваты.
— Чтобы уберечь от травм, — пояснила она.
Я кивнула, не сводя с нее глаз. Она перевязала мое запястье тонким бинтом, обвивая его вокруг большого пальца теплыми и сухими руками. Доктор Левин сидела со скучающим видом, глаза полузакрыты, как будто она изо всех сил пыталась перенестись в другое место, но это ей никак не удавалось. Она набрала в легкие воздух, собираясь что-то сказать, но сперва окинула нас с Мариам строгим взглядом, чтобы убедиться в том, что на этот раз ее не перебьют.
— Есть еще вопросы?
Я принялась лихорадочно соображать. Как же она меня нервирует.
— Да нет, — ответила я наконец, — вернее… да. Есть. А с пальцем что теперь будет?
— В каком смысле?
— Ну, что вы сделаете с этим, как его… кончиком?
— Ах, вот ты о чем… Выбросим, — честно ответила она, глядя в свои бумаги.
— Как выбросите? — мой голос сорвался на фальцет.
— Так. С ним уже ничего не поделаешь. Надеюсь, ты это понимаешь? Знаешь, как сложно пришить кончик большого пальца, отпиленный пилой, да еще с такими рваными краями? Можешь себе представить, какая это адская работа — сшить нервные окончания, сосуды и все такое прочее? Мы не можем тратить столько усилий ради какого-то обрезка, без которого прекрасно можно обойтись.
Обрезка?
Неужели нет какого-нибудь аккуратненького медицинского термина, при употреблении которого не выворачивает наизнанку?!
— Вот если бы ты, скажем, откусила палец клещами, тогда другое дело. У них срез гораздо ровнее. Проще пришивать.
Я смотрела на нее во все глаза, не веря своим ушам.
— В следующий раз непременно буду иметь это в виду, — ответила я.
— Что? — переспросила она, нетерпеливо барабаня ногтями по столу. — Да и потом, он же весь в занозах, пыли и бог знает в чем еще. Сомневаюсь, что он бы вообще прижился, хотя это, конечно, утешение слабое. Еще вопросы?
Я покачала головой.
— Тогда все, — объявила доктор Левин.
Она сделала пол-оборота на крутящемся стуле, повернувшись ко мне спиной, и тут же принялась начитывать текст в продолговатый диктофон.
— Отчет доктора Мари-Луиз Левин о неотложном посещении пациентки Майи Мюллер. Причина посещения, двоеточие. Отрезанный кончик большого пальца руки.
Она умолкла, откашлялась и посмотрела на меня через плечо. Мариам, похлопав меня по руке, объяснила, что в понедельник нужно прийти на повторное обследование и перевязку, а через десять дней я могу обратиться в районную поликлинику, и там снимут швы. Я кивнула, не отрывая глаз от доктора Левин, которая невозмутимо продолжала диктовать:
— Возраст, семейное положение, двоеточие. Незамужняя девушка, семнадцать лет, запятая, проживает с отцом в Эрнсберге, запятая, родители разведены. Род занятий, двоеточие, учащаяся гимназии Санкт-Эрик в Стокгольме, точка. Не курит, точка. Алкоголь практически не употребляет, точка.
Зато ширяется по полной, мысленно добавила я и не смогла сдержать улыбки.
Она продолжила:
— Описание происшествия, двоеточие. Пациентка выпиливала книжную полку на уроке столярного мастерства электро…
— Это было не столярное мастерство.
— Что?
Голос режущий, как стекло. Узкий прищур глаз. Я представила, как ее паучьи ресницы отделяются от век мохнатыми пучками и медленно карабкаются по щекам вниз.
— Это было не столярное мастерство. А скульптура. Урок скульптуры.
— И почему же ты тогда делала полку?
— Я… мне разрешили. Как бы. Я не очень дружу со скульптурой.
Доктор Левин демонстративно вернулась к диктовке.
— Пациентка выпиливала полку электропилой на уроке скульптуры, точка.
Она посмотрела на меня в упор. Казалось, что ее усталые глаза сейчас просверлят меня насквозь.
— В результате оплошности пила соскользнула, и пациентка отрезала кончик большого пальца левой руки. Статус, двоеточие. Отрезанный кончик большого пальца левой руки, запятая, двадцать три — двадцать четыре миллиметра от межфалангового сустава, запятая, отрезано около пяти миллиметров, запятая, повреждение не затронуло сустав, точка. Других повреждений нет, точка. Общее состояние, двоеточие. Наблюдается остаточное действие болевого шока, пациентка держится несколько… отчужденно.
Тут она резко умолкла.
— Я вытачивала фламинго, — сказала я. — Когда случилась эта… оплошность. Я вытачивала силуэт фламинго на боковой стенке.
Она непонимающе уставилась на меня.
— Ты можешь идти, — сказала она, и я кивнула и вскочила, как от удара током. Огляделась по сторонам — оказывается, Мариам успела незаметно выскользнуть из кабинета.
— Спасибо, — сказала я, пятясь к выходу.
Она даже не подняла головы. Небось ждет не дождется, когда я наконец уйду. Только я за дверь — а она хвать из ящика стола миниатюрную бутылочку водки из дьюти-фри и — хлобысть! Я закрыла дверь. Теперь я уже никогда не узнаю, что она за ней делает.
Выйдя в приемную, я опустилась на стул — вокруг не было ни души, не считая молоденькой чернокожей девушки с крупными золотыми сережками. Она тут же уставилась на мою рубашку с засохшими брызгами крови на груди и рукавах.
За окном пошел дождь. Мелкие аккуратные капли дробно застучали по стеклу. «Держится отчужденно», — вспомнилось мне. Так вот, значит, я какая. Отчужденная.
Вальтер трижды прошел мимо приемной, прежде чем наконец заметил меня.
— Вот ты где! — выпалил он, переводя дух. От него пахло дымом — не сигаретами, а чем-то пряным вроде благовоний.
Я ничего не ответила. Да и что на это скажешь.
Он успел снова натянуть футболку, которой замотал мой палец в такси где-то с час тому назад, и теперь на ней красовалось идеально круглое кровавое пятно, словно в него выстрелили в упор. Он сел