Я принялась расшнуровывать ботинки. С одной рукой дело шло убийственно медленно. Послышался шум спускаемой воды, потом — струи́ из крана — две секунды, не больше. Папа вышел из туалета, вытирая руки о джинсы. Я представила себе, как разбавленная водой моча впитывается в ткань. Он скинул с ног кроссовки и швырнул куртку на галошницу.
— Ни один дурак не станет отпиливать себе палец назло, — ядовито произнесла я.
— Ну, я подумал, вдруг тебе плохо.
Да за кого он меня принимает? Мы вообще знакомы?
— Может, я и не пребываю в эйфории дни напролет, но это не значит, что я стану добровольно себя калечить!
Я возмущенно уставилась на него.
— Я знаю, Майя, знаю. Я просто подумал, что ты… как бы это сказать? Не можешь вербализовать свой страх…
О боги. «Вербализовать страх». Интересно, на каких курсах он такого нахватался, какие такие книги читал, с каким придурком консультировался? Он встретился со мной взглядом и провел пятерней по волосам, тщетно пытаясь убрать непослушные пряди со лба.
— Ты в курсе, что у тебя теперь моча в волосах?
— Что?
Как обычно, он предпочел не слышать того, чего слышать не хотел.
— Моча в волосах. А, ладно, проехали. Я прекрасно могу вербализовать свой страх. Если я что-то и могу поделать со своими страхами, так это вербализовать их.
Да? Прозвучало вполне убедительно, но это, конечно, вовсе не означает, что я была убеждена в своей правоте. Папа ничего не ответил, только продолжал на меня смотреть сверху вниз, засунув руки в задние карманы джинсов. Я дернула за шнурок и продолжила:
— Если ты так беспокоишься о моем самочувствии, мог бы, вообще-то, у меня поинтересоваться. А не у моего учителя. И уж точно не при первой же встрече!
Папа выдохнул через нос. Он что, фыркнул? Или он считает, что я сказала что-то смешное? И то и другое казалось мне одинаково оскорбительным.
— Я обещал, что мы постираем его футболку. Или отдадим деньги. Выглядит она недешево.
Мне наконец удалось расшнуровать ботинки, так что я осторожно встала, опасаясь новых вспышек боли, прошла в гостиную и плюхнулась на диван. Папа проследовал за мной.
— Ладно, — мягко произнес он. — Как твой палец?
— Так себе, — ответила я, чувствуя, как глаза предательски наполняются слезами. И эти слезы вот-вот польются через край.
— Так что же все-таки произошло? — спросил он.
— Я выпиливала…
Я замешкалась, подыскивая слова, но он не дал мне договорить.
— Ну, это я уже понял.
От высокомерия в его голосе слезы мгновенно отступили. Оно едва угадывалось, но, несомненно, присутствовало. Как же я ненавидела это его высокомерие! Сам он уверял, что это профессиональная деформация — якобы ему столько раз приходилось брать интервью у самовлюбленных людей, что высокомерие стало механизмом самозащиты и вошло в привычку.
— Я выпиливала полку, — закончила я.
— Но почему ты выпиливала полку на уроке скульптуры? Я думал, там возятся с глиной или из чего там лепят это все?
— Полка — это тоже своего рода скульптура, — в очередной раз повторила я.
— Нет, Майя, полка — не скульптура. Полка — это полка, а скульптура — это…
Я его резко перебила, подпустив в голос металла.
— Как бы то ни было, я делала подарок для Яны.
— Для Яны? — растерянно переспросил он.
В его взгляде читалось удивление. Мы не часто о ней заговаривали.
— У нее день рождения на следующей неделе. Сорок пять.
— Я помню, — не сразу ответил он, но я знала, что это ложь. Он и про мой-то день рождения никогда не помнил, хотя специально записал в мобильный.
Он сел рядом и обнял меня за плечи. Рука его была теплой и тяжелой. От него пахло одеколоном, который мне никогда не нравился, и немного потом. Я представила, как он несся в травмпункт. Он уселся поудобнее на чуть продавленной подушке, и диванная кожа заскрипела.
Идея кожаных диванов всегда мне претила. Они казались страшной пошлостью. Но, привыкнув сидеть на коже дохлой коровы (или из кого уж их там делают), я не могла не признать, что диван был страшно удобным. Что не отменяло его уродства и дешевых понтов. Для папы же диван был любовью с первого взгляда, поразившей его в мебельном магазине. Не просидев на нем и минуты, отец заявил, что просто обязан его купить. Диван оказался на редкость дорогим. Мне вспомнилась Долли Партон, однажды заявившая: «Вы не поверите, во сколько обходится такой дешевый вид».
Сам диван не мог бы сказать лучше.
Папа убрал руку и откинулся назад. Сразу стало холоднее.
Он вздохнул и сказал:
— Мне, наверное, нужно ей позвонить?..
— Кому?
— Яне, кому же еще.
— Зачем?
— Что значит «зачем»? Ты, если помнишь, имела неосмотрительность отпилить себе палец.
Он хохотнул, но тут же снова принял серьезный вид.
— Надо ей сообщить. Как-никак она твоя мама.
— Я могу ей сама рассказать все на выходных, — поспешно предложила я, поглядывая на часы.
Четверть девятого — до следующего приема «Цитодона»[1] оставалось больше получаса. Наркоз совсем отошел, и то, что раньше ощущалось тупой болью, превратилось в яростные удары отбойного молотка. А, гори все огнем! Я вытащила упаковку из кармана куртки и выдавила круглую белую таблетку. Отправила ее щелчком ногтя прямо в рот, поймав на лету, как соленый орешек. На папу этот фокус впечатления не произвел.
— Ты правда думаешь, что тебе стоит завтра ехать в Норрчёпинг? — спросил он, наморщив лоб.
— Конечно!
— Ты уверена?
— Ну я же не ноги себе отпилила.
Он открыл было рот, чтобы что-то ответить, но передумал. Я изобразила самую убедительную улыбку, какую смогла. «Верь мне», — было написано на моем лице. По крайней мере, так мне казалось, когда я репетировала это выражение перед зеркалом. Я сказала:
— Все будет в порядке. Честное слово.
Но папа не ответил на мою улыбку. Морщинка над переносицей, похоже, поселилась там навсегда. Он недоверчиво прищурился. Когда он так делал, ему и в самом деле можно было дать его сорок два, невзирая на модную футболку и потертые джинсы. Как ни странно, мне это нравилось.
Потом он встал и обреченно произнес:
— Ладно, пойду позвоню.
— Смотри, тапочки от радости не потеряй!
Он сделал вид, что не расслышал.
Я включила телевизор и, стараясь двигаться максимально осторожно, прилегла на диван. И все равно стоило затылку коснуться подушки, как голову пронзила такая боль, будто мне звезданули прямо по шишке. К горлу подкатила тошнота, рот наполнился слюной с металлическим привкусом. Пришлось повернуться на бок. Стало немного легче.
Я рассеянно щелкала пультом, перед глазами мелькали картинки. Серые мужчины в костюмах неестественно улыбаются и пожимают друг другу руки, танцующие девушки вызывающе шлепают друг друга по попам под ритмичную музыку, лев медленно