«Вам с Элоди куда лучше без этого никчемного придурка, – говорил Ваксмен Пшику, когда парнишка доставлял ему продукты. – Все, что он способен читать – это этикетки сигаретных пачек. Пользуется добрым сердцем твоей матушки, вот и все».
Зачастую Ваксмен сыпал никчёмной болотной мудростью, но на этот раз угодил не в бровь, а в глаз. Особенно с частью про Элоди.
Сердце у матушки Пшика было и правда доброе – нянчиться часами с народом за два бакса сверх минимальной ставки, а потом возвращаться домой к нему – придурку и хулигану. С термином «хулиган» он познакомился слишком уж близко – его достаточно часто зачитывали из табеля успеваемости или протокола. Иногда Пшик думал, что пора ему уже завязывать с играми в плохого мальчика ради матушки, ведь он так сильно ее любил, что все уроды, которые разбивали ей сердце, приводили его в ярость. Настоящий папаша, который выпилился из жизни и бросил всех тех, кто на него рассчитывал. Потом ненастоящий папка, который высосал сердце Элоди досуха, как вампир, отдавший предпочтение не любви, а крови. Потому Пшик и пытался себя приструнить; правда, ничего не получалось.
Пшик допускал, что скучает по папке, даже и по ненастоящему – но лишь пока эта мысль не покидала пределы его головы.
Даже если этот папка хлестал пиво так, словно оно поддерживало в нем жизнь, а не наоборот. Даже если он вытряхивал из матушкиной кофейной банки всю мелочь и тратил на лотерейные билеты.
Даже если он колотил Пшика всякий раз, как надирался.
Пшик пришел к выводу, что любил папку – по крайней мере, самую малость. Человек не может не любить родича. Но это, впрочем, не значит, что он не может его и ненавидеть. И когда лже-папка бросил матушку Пшика, Элоди, с пустой кофейной банкой и столькими карточными долгами, что ими можно выложить дорожку до самого Нового Орлеана, Пшик возненавидел своего лже-папку со всей силой лазерного излучения – а для мальчишки, у которого еще даже пушок на подбородке не пробился, это довольно мощно.
И сейчас, два года спустя, Пшик не то чтобы сильно продвинулся в области пушка, но вырос на полфута и старательно вырабатывал задиристый нрав, благодаря которому за ним уже в пятнадцать пристально следили копы. Был у них констебль по имени Ридженс Хук, которого Элоди однажды отшила в гриль-баре «Жемчужина» при толпе народа. С того самого вечера Хук заимел на Пшика зуб и все без исключения жалобы на парнишку принимал слишком уж близко к сердцу. Пшику казалось, что стоит ему пукнуть, как старик Ридженс тут же постучится в дверь, предлагая «обо всем этом забыть» в обмен на каплю внимания от матушки Пшика.
«Чертов Хук, – думал Пшик. – Не отвалит, пока кого-нибудь не поимеют».
По сути, именно Ридженс Хук пожаловал криминальный псевдоним «Пшик» Пшику, которого при рождении нарекли Эверетт Моро. Как заметил Хук еще в первый привод Пшика в отделение: «Моро – как у того доктора с островом уродцев, а, пацан? Ну так ты не док, а уродец».
Эпизод с кличкой случился еще во времена, когда Пшиков лже-папка квартировал в лачуге семьи Моро. Юный Эверетт как-то ночью выбрался на озеро, задумав повзрывать сомов динамитной шашкой, купленной у школьника, у папки которого был сейф. В ходе эксперимента ни одного сома не пострадало, ведь Эверетт сумел снести только мизинец левой руки себе и корму каноэ, которое одолжил для дела. Когда подлатанного мальчишку, зачем-то по всей строгости скованного наручниками, привели в отделение, там его уже дожидался Ридженс Хук.
«Говорят, у тебя там вышел не то чтобы взрыв, – заметил он. – Скорее мокрый пшик».
Ну и все.
Та ночь оставила Эверетта Моро с девятью пальцами и кличкой. Так что, когда настал час Ридженсу Хуку по-настоящему невзлюбить его за унижение, они уже были знакомы. Ну, и Пшика не так уж сложно узнать с руками за головой.
Узрите, Пшик Моро в пятнадцать: растущий, как сорная трава на болотах, воспитанный улицей, темноглазый сорванец каджунских кровей, с матушкой на грани отчаяния, с отсутствием будущего, если он, конечно, не хотел мутить креозот или таскать кирпичи в Слайделле. Полно мечтаний, мало планов. По большей части Пшик изо всех сил старался придерживаться верного пути, но этот путь, казалось, совсем не помогает оплачивать счета, даже несмотря на его собственные три работы и матушкины смены в клинике Пети-Бато и Слайделл Мемориал.
Однако перемены были уже не за горами, ведь Пшику предоставилась неожиданная возможность. Этим летним вечером, под кровососущей пеленой комарья над болотным мраком и дозором из кипарисов на берегах Хани-Айленда, Пшик заключит сделку, и тогда они с матушкой смогут немного освободиться от внимания Ридженса Хука, который в ухаживаниях за Элоди Моро только наращивал обороты. Не проходило, казалось, и дня, чтобы он не заявился к двери Моро с очередным дерьмовым предлогом, за каким чертом его занесло по разбитой дороге в самую ее задницу:
«Жалоба на шум».
«Прогул занятий».
«Нарушение общественного порядка».
Господи, да хоть переход улицы в неположенном месте – Хук бы и это откопал. Всегда с бутылкой игристого вина, облепленной хладоэлементами в сумке-холодильнике своего «шевроле». Блаш. Матушкино любимое. И лишь вопрос времени, когда Ридженс наконец шагнет на порог, а там единственной преградой останется москитная сетка. А стремительный галоп такого человека, как Хук, москитной сеткой не остановить. Пшик знал, что матушка так и не прониклась симпатией к констеблю; однако ночи на болотах долгие, а пока Ридженс Хук метил всю территорию, остальные псы держались подальше.
«Ридженс мог бы нас обеспечить, дорогой, – одним вечером сказала Пшику Элоди, едва живая после длинной смены в клинике. – И мог бы тебя приструнить. Господь свидетель, я-то не могу».
Пшик понимал, что матушка, должно быть, смертельно устала и совсем уж упала духом – может, ухаживала за любимым пациентом в его последние часы на этой земле, – чтобы вообще заговорить о том, что Хук для нее вариант. Пшик понимал, что единственной причиной, по которой Элоди Моро способна впустить на порог столь первосортного мудака, было остановить его, Пшика, криминальный галоп, а потому чувствовал ответственность. Иногда Пшику