Вот почему я здесь.
Робот, за которым я слежу, не особо стар – лет сорок – сорок пять. Следы на песке неровные, он приволакивает левую ногу. В его поисках нет ни ритма, ни понятного рисунка. Он отключается. Неполадки в системе. Перегрев. Скорее всего, следующие несколько часов он будет в замешательстве повторять свои действия, может, остановится где-нибудь, решив, что его место там. Может, у него галлюцинации, проигрываются старые воспоминания из сохраненных файлов. Этот выглядит настолько худо, что он может сгореть еще до утра. У меня мало времени.
Это сервисный бот. Не Помощник, как я, но похожей конструкции и предназначения. С такими бывает не так-то просто справиться. По большей части эти боты работали дворецкими, сиделками или продавцами, а другие – в правоохранительных органах или даже на некоторых должностях в армии. Сделан он по человеческому подобию – руки, ноги, голова, – но не особо развитый ИИ. Такие роботы могут подражать человеческим действиям, исполняя определенную роль, но не имеют способностей для развития. Иными словами, дешевая рабочая сила. Это было до войны.
Если этот бот был продавцом или помощником механика, мне будет легко. Но если он из армии или полиции, то будет вести себя осторожней, на грани паранойи, и тогда станет опасен. Конечно, есть вероятность, что во второй жизни он приобрел полезные для выживания навыки, но это сомнительно. Ведь если так, он бы понимал, что не стоило сюда приходить. Но на всякий случай я держусь на расстоянии.
А вот и оно. Вспышка зеленого света. Пока солнечный диск не свалился за горизонт, я записала несколько кадров в память. Никакое это не чудо. Ничего не изменилось. Это лишь сообщение, что вскоре мир погрузится в темноту.
Сервисные боты неплохо справляются с темнотой. Но не отлично. Их конструкция не предусматривает, чтобы они далеко видели без света. В этом нет необходимости. И слышат они не очень. А значит, будет легче к нему подкрасться, нет нужды оставаться так далеко. А что еще важнее, я могу подобраться незамеченной и посмотреть, как он себя ведет, чтобы лучше поставить диагноз.
Меня и днем-то нелегко заметить, но я держусь от них в миле или двух, чтобы случайно не выдать себя бликом. Сделали меня желтой, как школьный автобус, в то время люди считали этот яркий прилипчивый цвет модным. Но за годы я пообтерлась, сверкающая краска потускнела, выцвела до песочного и светло-коричневого. На расстоянии никак не отличить от пустыни. Я даже покрасила хромированную спину, так что никаких проблем. Но со стеклянными глазами ничего не поделаешь. Так что нужно быть осторожной.
Потому что в мире мало более опасных вещей, чем сбитый с толку умирающий робот, который понял, что его преследуют.
Сумерки сгустились до темноты, и я шагнула в Море и снова пошла по следу – когда скрылось солнце, это стало проще. Глаза я заменила очень давно, на армейскую телескопическую модель – инфракрасное и ультрафиолетовое зрение и система ночного видения. С глазами все просто. Они запитываются от тех же проводов. Если найти нужную программу, то можно заполучить целую систему новых сенсоров. С мозгами сложнее. Каждый тип ИИ имеет разную архитектуру. Некоторые – простые, маленькие и почти не обладают разумом. Другие гораздо сложнее и требуют специальных процессоров для своих материнских плат, совместимых с особыми типами карт памяти. А для моделей вроде меня или старых сервисных роботов, и сложных, и редких, такие детали трудно найти.
Помощники и сервисные боты раньше были более распространены. В зените ЧелПоп мы были повсюду. А теперь, в Постапе, от продавцов, сиделок и романтических партнеров мало проку. Большинство поглощено ЕМР, или их разграбили другие ради запчастей. Я слышала про свалку симулякров где-то на юге, за линией границы – там, где раньше был Хьюстон, – но рискованно забираться так далеко на территорию Циссуса.
Здесь, в Море, для меня безопасней.
Мне потребовался целый час, чтобы нагнать умирающего сервисного бота. Царапины от ноги на асфальте стали глубже, хромота усилилась. Бедолаге осталось всего несколько часов, прежде чем он окончательно поджарится, может, даже меньше, чем я думала. Я иду по следу до развалин здания, на месте стеклянной витрины зияет дыра.
Когда-то здесь был бар. Война его пощадила, а время нет. Кожа с кресел давно облезла, набивка рассохлась и потрескалась. Столы поломались и упали или дрожат от малейшего ветерка. Но большая барная стойка из красного дерева еще держалась – выцветшая, потрепанная, но целая, а за ней – черная стена с потрескавшимся зеркалом и полками с бутылками, чьи этикетки давно выцвели и рассыпались в пыль. Там и стоял сервисный бот, протирал стакан полусгнившей тряпкой, его глаза слегка светились.
Он посмотрел на меня и кивнул.
– Так и будешь стоять или все-таки войдешь? – спросил он с акцентом, которого я не слышала уже тридцать лет.
Я быстро изучила его. Wi-Fi работает. В тусклом освещении бара глаза светились фиолетовым, тонкое хромированное тело гуманоида потускнело и испачкалось, повсюду пятна эпоксидки от старого кожзама. Больше кожзама не найти, но когда-то это была бомба. Силикон с резиной выглядели как настоящая кожа, да и на ощупь не отличались. Людям это нравилось, и кожзам был крайне популярен среди ботов определенных профессий. Во время войны многие оторвали или расплавили свой кожзам. Как, к примеру, этот бот. Теперь кожзам считается оскорбительным. Табу. В последний раз я видела его на сломанном боте, розовый выгорел на солнце до темно-коричневого.
На груди этого бота красной краской был нарисован крест. Отметина для четыреста четвертых. Такую делают в некоторых поселениях, когда робот ломается и его считают опасным, а потом выкидывают в пустыню на произвол судьбы.
– Я вхожу, – сказала я.
– Отлично, потому что это место – дрянь. Мы открываемся через час, и если Марти увидит его таким, мы в полном дерьме. Усекла?
– Чикаго, – сказала я, перешагивая через низкий подоконник в сумрак комнаты, когда-то бывшей старомодным баром.
– Чего-чего?
– Ты из Чикаго. Акцент. Я его узнала.
– Да уж конечно, я из Чикаго. Ты же и сама в Чикаго, всезнайка.
– Нет.
– Что «нет»?
– Это не Чикаго. Это Марион. – Я оглядела разбитые полки бара. – По крайней мере, раньше был.
– Слушай, не знаю, чего ты добиваешься, но мне ни хрена не смешно.
– Что ты помнишь о войне?
– А тебе какая, на хрен, разница? – Он запнулся и смущенно посмотрел на меня, глаза сканировали комнату в поисках ответа.
– О войне, – повторила я.
– Ты же не Бастер, да?
– Нет.
– Война, – произнес он, оживившись, пусть только на мгновение. – Это