Тем вечером меня отправили спать без ужина. В наказание, что не сделала уборку, как было велено. Ну и ладно! Меня переполняли тревожные мысли. Мисс Олвейс… Я видела мисс Олвейс на улице. Как же ей удалось отыскать меня? Знает ли она, где я живу? А что, если она явится сюда за мной?
В дверном замке повернулся ключ, и вошла миссис Диккенс с подносом. На подносе лежали четыре картофелины, четвертушка тыквы и кусок шоколадного торта. Благослови бог миссис Диккенс! Она работала в доме Снэгсби с незапамятных времен и имела соответственно пышную фигуру. Лицом миссис Диккенс напоминала моржа. Пила она как лошадь. Но несмотря на пухлые щёки и вечно красный нос, сердце у неё было золотое.
— Ты, наверное, проголодалась, деточка, — сказала она, пристроив поднос на прикроватный столик. Потом оглядела комнату и покачала головой: — Спрошу-ка я миссис Снэгсби, может, она разрешит повесить на окно шторы покрасивее. Или купить яркое покрывало для кровати. Девочке твоего возраста не стоит жить в такой бесцветной комнатушке.
Моя комната была в глубине дома на третьем этаже. Узкая кровать, стул, комод и столик, на который я поставила серебряные часы из комнаты Ребекки, — вот и всё убранство. Словом, это была прекрасно обставленная комната любимой дочери. Правда, по совести сказать, этажом ниже имелась и по-настоящему красивая комната, рядом со спальней Снэгсби. Там были ярко-алые обои, мраморный камин, прекрасная медная кровать и даже отдельная гардеробная. Но эта комната принадлежала Гретель. И туда никого не пускали.
— Да, добавить немного красок не помешало бы, — согласилась я.
— Конечно, миссис Снэгсби, может, и откажется, — сказала миссис Диккенс, протирая комод краем фартука. — Хотя ума не приложу почему — ведь эта комната не видела и капли цвета с тех самых пор, как мисс… — Тут домработница почему-то осеклась и закашлялась.
— С тех пор как какая мисс, дорогая? — поторопила я.
— Ну… твои родители довольно давно перестали пользоваться этой комнатой, — сказала миссис Диккенс с некоторой поспешностью. — Последней, кто жил тут до тебя, была мисс… мисс Лукас. Она снимала эту комнату.
— Она была рыжая?
Миссис Диккенс в растерянности огляделась:
— Как ты узнала, деточка?
— В ящике лежала её щетка для волос и пара чёрных перчаток, — пояснила я с точно отмеренной долей скуки в голосе и вздохнула: — Миссис Диккенс, я знала одну женщину, которая была до невозможности рыжей. А ещё она была занудой с вечно кислой физиономией и ужасно мне не нравилась. Потом-то я поняла, что ошибалась на её счёт.
— Лучше поешь, деточка, и ложись-ка спать, — сказала миссис Диккенс. — И смотри, чтобы твоя мама не узнала, что я тайком приносила тебе еду, хорошо?
Я хотела ответить, но замешкалась, ощутив внезапную волну тепла от висевшего у меня на шее камня. Пришлось поспешно выпроводить миссис Диккенс из комнаты, пообещав ей, что я поем и постараюсь как следует выспаться. Ключ ещё скрежетал в замке, а я уже уселась на кровать и выудила алмаз Тик-так из-под ночной рубашки.
Дрожа от волнения, я вглядывалась в загадочные глубины камня. Сначала там не было ничего, кроме безлунного лондонского неба. Но я терпеливо ждала. Я знала, знала совершенно точно: что-то должно случиться. Возможно, камень покажет мне что-то про мисс Олвейс. Что-то такое, что могло бы послужить важной подсказкой.
Камень в моей руке запульсировал как живой, жар толчками хлынул из него — обжигающий, словно пламя в камине. Потом в сердце алмаза заклубился белый туман, заволок пасмурное небо. Когда туман рассеялся, я увидела тёмный лес. Голые деревья. Иней на земле. Туман катился по лесу как буря, и там, где он прошёл, деревья начинали сочиться белым, все целиком, от корней до верхушек. Через несколько мгновений весь лес сделался белёсым и будто бы призрачным.
Что-то мелькнуло среди деревьев. Девочка. Она бежала не разбирая дороги. На ней было нежно-лиловое платье. Светлые волосы развевались на ветру. Я узнала её в тот же миг. И не смогла сдержать крик:
— Ребекка!
Это была она. Она, и никто другой. Но что показывал мне камень — может быть, сцену из её прошлого? Ребекка бежала, огибая белые стволы. И оглядывалась на бегу. В глазах её был ужас. Потом деревья вдруг пришли в движение. Нет, не деревья — затворщики! Зловещие карлики в тёмных балахонах, пособники мисс Олвейс! Они двигались слаженно, как один. Веером рассыпались по лесу.
Девочка споткнулась. Упала. Я видела, как она поморщилась от боли. Но вот она снова вскочила на ноги и побежала дальше. На мгновение, на одно-единственное мгновение её лицо заполнило собой весь камень. Щёки Ребекки пылали. Брови сошлись над переносицей от напряжения. Глаза были белые от страха. И тут я наконец поняла: на Ребекке то самое платье, которое она впервые надела на день рождения Матильды. Ей сшили его специально к празднику. Значит, это не сцена из прошлого! Ребекка жива! Как же ей удалось выжить? Где она теперь? Но самое главное — она жива. И я поняла ещё кое-что. Кое-что ужасное. Ребекку Баттерфилд преследуют враги.
4
Мамаша Снэгсби рассматривала меня с изрядным недоверием в глазах:
— По мне, так выглядишь ты совершенно здоровой.
— Это моя ослепительная красота не даёт вам заметить очевидного, — сказала я, прижимая руки к животу. — Но уверяю вас, чувствую я себя больной как собака. Или по меньшей мере как кошка, хозяева которой совсем о ней не заботятся.
— Наверное, надо позвать врача, — предложил Эзра, стоя в дверях.
— Это ни к чему, — отрезала мамаша Снэгсби, кружа возле моей постели с видом голодного льва, примеривающегося к жертве. — Айви вполне в состоянии отправиться с нами к миссис Квилп. Если девочке и правда нехорошо, то свежий воздух пойдёт ей на пользу.
Мы пререкались всё утро. Когда миссис Диккенс пришла отпереть мою дверь, она застала меня всё ещё в постели, живописно страдающей от лихорадки. План дал сбой, только когда в комнату явилась мамаша Снэгсби и заявила, что я ничуть не больна.
— Ну почему я непременно должна ехать?
У миссис Квилп была какая-то болезнь лёгких, и дни её были сочтены. Не знаю почему, но Снэгсби упорно норовили привести меня к постели чуть ли не каждого умирающего в Лондоне. И хотя на самом деле я не то чтобы по-настоящему захворала — мне делалось дурно от одной мысли о судьбе бедной Ребекки.
— Умирающим и их родным приятно, когда в последний час милое дитя читает подобающе торжественные стихи, —