Фермин решил нанести мне ранний визит под предлогом бессонницы, которую он приписывал обильному ужину, поскольку съел накануне полкило свиной поджарки. Увидев, как я мучаюсь над чистым листом, вооружившись авторучкой, текущей, как старая машина, он сел рядом и оценивающе оглядел скомканную бумагу у моих ног.
– Не обижайтесь, Даниэль, но имеете ли вы хотя бы смутное представление, что вы хотите написать?
– Нет, – признался я. – Может, если начну работать на пишущей машинке, дело сдвинется с мертвой точки. В рекламе утверждают, что «Ундервуд» – выбор профессионалов.
Фермин поразмыслил над рекламным слоганом и отверг мою идею.
– Между пишущей машинкой и литературным произведением мириады световых лет.
– Спасибо за поддержку. Кстати, что вы делаете тут в такую рань?
Фермин пощупал свой живот.
– Целый молочный поросенок в жареном виде не пошел впрок, желудок пошаливает.
– Хотите соды?
– Нет. Сода вызовет у меня, простите, стойкую эрекцию, и тогда про сон точно придется забыть.
Я бросил авторучку вместе с очередной попыткой сочинить хотя бы одну приличную фразу и посмотрел другу в лицо.
– У вас все в порядке, Даниэль? Ну, не считая бесплодного штурма крепости изящной словесности…
Я пожал плечами. Как всегда, Фермин появился вовремя, в переломный момент, полностью оправдывая свой статус picarus ex machina[4].
– Я толком не знаю, как спросить вас кое о чем, что не выходит у меня из головы уже давно, – осмелился начать я.
Фермин прикрыл рот рукой и коротко, но смачно рыгнул.
– Если речь о всяких постельных штучках, говорите без стеснения. Напоминаю: в этой области я поднаторел как дипломированный консультант.
– Нет, постельных дел мой вопрос не касается.
– Жаль, потому что мне недавно шепнули на ухо о парочке новеньких фокусов…
– Фермин, как вы считаете, я живу правильно? Достойно справляюсь?
Он поперхнулся словами, потупился и вздохнул:
– Только не говорите, будто проблема в том, что вы сели на мель со своими бальзаковскими амбициями и теперь переживаете сложный период. Духовные искания и все такое…
– Разве человек пишет не для того, чтобы лучше познать себя и мир?
– Нет, если он понимает, что именно делает и с какой целью, тогда как вы…
– Вы никудышный исповедник, Фермин. Просто помогите мне.
– Мне казалось, вы собираетесь заделаться романистом, а не святым.
– Скажите мне правду. Ведь вы знали меня с детства. Я вас разочаровал? Стал ли я тем Даниэлем, какого вы хотели бы видеть? Тем, кого любила бы моя мама?
Фермин закатил глаза.
– Правда – та чушь, какую болтают люди, вообразившие, будто много знают, Даниэль. О правде мне известно не более, чем о размере brassière[5] с коническими чашками. В нем щеголяла та роскошная кинодива в фильме, который мы смотрели в «Капитолии».
– Ким Новак, – подсказал я.
– Да пребудет с ней Господь и закон всемирного тяготения! Нет, вы меня не разочаровали. Ни разу. Вы хороший человек и верный друг. Если хотите услышать мое мнение, то я не сомневаюсь, что ваша покойная мать Исабелла гордилась бы вами и считала хорошим сыном.
– Но скверным писателем, – усмехнулся я.
– Даниэль, из вас такой же писатель, как из меня – монах-доминиканец. Причем вам это хорошо известно. И нет на свете авторучки или «Ундервуда», которые могли бы исправить положение.
Я вздохнул и впал в унылое молчание. Фермин наблюдал за мной.
– Даниэль, на самом деле я считаю, что хотя мы с вами пережили многое, в глубине души я все тот же несчастный бродяга, влачивший жалкое существование без крова над головой, которого вы из милосердия привели в дом. А вы остались, как и прежде, беспомощным ребенком, растерянным и неприкаянным, кто, сталкиваясь постоянно на своем пути с таинственными явлениями, уверовал, будто если разгадает их суть, то произойдет чудо, он сумеет вспомнить лицо матери и вновь обрести украденную правду.
Я обдумал слова Фермина. Они попали в точку.
– Ужасно, если это так?
– Могло быть и хуже. Вы стали бы писателем, как ваш друг Каракс.
– Наверное, следовало бы с ним встретиться и убедить взяться за перо, чтобы написать эту историю, – заметил я. – Нашу историю.
– Так иногда говорит ваш сын Хулиан.
Я искоса взглянул на Фермина:
– О чем говорит Хулиан? Что он знает о Караксе? Вы рассказывали моему сыну о нем?
Фермин прикинулся кротким ягненком.
– Я?
– Что вы ему наболтали?
Он усмехнулся, намекая, что проблема не стоит выеденного яйца.
– Самую малость. На уровне примечаний в конце страницы, совершенно безобидных. Мальчик пытлив и весьма наблюдателен, естественно, он все замечает и в состоянии сложить два и два. Я не виноват, что мальчишка такой бойкий. Очевидно, он пошел не в вас.
– Господи… Интересно, а Беа знает, что вы обсуждали с ребенком Каракса?
– Я не вмешиваюсь в вашу семейную жизнь. Но сомневаюсь, что есть много такого, о чем сеньора Беа не знает или не догадывается.
– Фермин, я запрещаю вам говорить с моим сыном о Караксе!
Он положил руку на грудь и с важным видом кивнул:
– Мои уста немы. Пусть на меня обрушится самый страшный позор, если вдруг в момент помрачения рассудка я нарушу торжественную клятву молчания.
– И о Ким Новак тоже не надо упоминать, а то я вас знаю.
– Тут я невинен, как агнец, закланный за грехи наши, поскольку сметливый ребенок избегает щекотливых тем.
– Вы невыносимы!
– Я смиренно принимаю ваши несправедливые упреки, понимая, что осознание слабости своего литературного дарования ввергло вас в фрустрацию. Не желает ли ваша милость расширить черный список и занести в него помимо Каракса еще кого-нибудь, о ком нельзя упоминать? Например, Бакунина? Или Эстрельиту Кастро?[6]
– Почему бы вам не отправиться спать, оставив меня в покое, Фермин?
– Бросить в беде вас одного? Необходимо, чтобы в команде присутствовал хотя бы один взрослый здравомыслящий человек.
Он придирчиво оглядел авторучку и гору скомканной чистой бумаги, накопившуюся вокруг стола, рассматривая и то и другое с живым любопытством естествоиспытателя, словно речь шла о наборе хирургических инструментов.
– Вы уже решили, с чего начать?
– Нет. Я как раз размышлял над этим, когда явились вы и принялись сыпать глупостями.
– Вздор. Без меня вы не способны составить даже список покупок.
Наконец Фермин собрался с духом перед лицом грандиозного замысла, который нам предстояло воплотить, уселся рядом на стул и посмотрел на меня проникновенно и выразительно, как принято между людьми, умеющими понимать друг друга без слов.
– Кстати, о списке. Видите ли, о том, как писать чувствительный роман, я знаю еще меньше, чем о мануфактуре и ношении власяницы, но, по-моему, прежде чем приступить к повествованию, не помешало бы составить перечень того, о чем нужно рассказать. Своего рода инвентарную опись.
– План?
– Планы выдумывают те, кто толком не понимает,