– Спрятаться? Не получится. – Остин подходит ко мне, поднимает платье, сует мне в руки. – Пошли, Лив. Не будем терять время.
Копы все ближе. Я отшатываюсь от него… пьяная, отчаявшаяся.
– Ты иди.
Он качает головой, словно не может поверить, что кто-то может быть такой тупой, а потом бежит к «Елисейским полям». Оборачивается еще раз, последний, чтобы крикнуть: «Давай!» Но фонари копов слишком близко, так что он прибавляет шагу. Я натягиваю платье через голову и наблюдаю, как тело исчезает в его тенях, все еще застывшее, а страх прокладывает тропу в тумане, который застилает разум. Завывания сирены все ближе, и, понимая, что ничего другого не остается, я ныряю под настил ближайшего пирса. Вжимаюсь в темноту, от избытка адреналина горит кожа, тело покалывает иголочками. Под пирсом воняет: чем-то рыбным и неприятным.
Патрульный автомобиль останавливается. Я задерживаю дыхание и замираю. Лучи фонарей приближаются. Коп щелкает языком, словно сзывает куриц, а не подростков. Я не могу допустить, чтобы они меня нашли: папа очень нервно воспринимает все, связанное со мной, особенно после того, как я вылетела из художественной школы.
Кра-а-ак. Что-то трескается у меня за спиной. Шаги. Чье-то дыхание. «Ох, дерьмо». Горло сжимает. Я так напугана, что едва не подпускаю в трусы.
– Сигарета у тебя есть? – спрашивает грубый, хриплый голос.
Медуза, местная безумная бомжиха, стоит за спиной. Протягивает мне расческу с выломанными зубьями.
– Я дам тебе это. Бесплатно, за сигарету, – говорит она.
– Нет, – шепчу я, еще не придя в себя, осознавая, что это правда: моя сумочка осталась на песке, там, где сейчас бродят копы с фонарями. Дерьмо в квадрате. – Ничего нет.
– Ничего нет? Nada?[16] – Она спрашивает, глядя на меня темными, затуманенными глазами.
– Сюда, Том! – Это один из копов.
Когда фонари сдвигаются в нашем направлении, какой-то глубинный инстинкт прорывается на поверхность, и я бросаюсь в воду. Плыву в злых волнах, холод пронизывает тело, я ухожу под воду с головой и продолжаю плыть.
Когда поднимаю голову, я уже в пятидесяти футах от берега. Выкашливаю соленую воду изо рта, гадая, как скоро уйдут копы. Прибой сегодня сильный, океан чернильно-черный. Голос одного копа добирается до меня, как далекое бульканье, я вижу, как луч по воде смещается ко мне, снова ныряю, отплываю подальше, задерживаю дыхание, насколько могу.
Наконец, больше не в силах терпеть, поднимаю голову и хватаю ртом воздух. Но в тот самый момент на меня обрушивается волна. Соленая вода наполняет рот, нос, легкие. Я отплевываюсь и кашляю, пытаюсь поднять голову повыше, но течение тащит меня назад. Вниз. Под поверхность. Тащит все сильнее.
Я изо всех пинаюсь, пытаясь поднять над водой губы, ноздри, что угодно. Тело начинает слабеть, пока я барахтаюсь, теряя последние силы, ради единственного глотка воздуха. Слышу только удары собственного сердца, растворяющиеся в гуле воды, которая хочет меня поглотить. Ее много, много, и я не могу выбраться из нее. И тут перед моим мысленным взором возникает Штерн: каким я видела его при нашей последней встрече, позолоченный солнцем, цвета меда. Его рот, губы, язык двигаются, озвучивая слова песни, которую он поет: «О, Сюзанна, я до смерти замерз, о, Сюзанна, не плачь ты обо мне, не плачь».
Сквозь водочный туман до меня доходит: Штерн умер здесь. Именно здесь. Здесь его тело сбросили в воду. Океан забрал его; заберет и меня. Уже забирает. Бороться смысла нет. Не могу остановиться. Не могу. Не могу…
«Я замерзла до смерти Сюзанна замерзла до смерти не плачь не плачь не плачь ты обо мне».
И тут из-под воды что-то хватает меня: руки, за талию. Тащат. Поднимают. Сердце вновь бьется. Воздух. Я приподнимаюсь над волнами, выкашливаю воду из легких, все горит. Я не борюсь, какая там борьба. Я не знаю, то ли возвращаюсь к жизни, то ли ухожу в другой мир.
Мгновения спустя эти же руки укладывают меня на берег, тогда как я жадно хватаю ртом воздух и рыдаю, заново учусь дышать. Все болит, все. Я открываю глаза, всматриваюсь в фигуру, которая рядом со мной, сквозь пелену слез.
Юноша.
Пытаюсь разглядеть его черты в свете яркой луны. Но соображаю еще плохо, перед глазами плывет, и я ничего не вижу, пока нас не освещает яркий прожектор проплывающего мимо моторного катера. Свет на мгновение выхватывает его лицо.
Мир по-прежнему здесь, невероятно спо-койный.
Нет. Нет.
Невозможно.
Сердце рвется из груди. Тело превращается в ледышку. Я вот-вот потеряю сознание.
Когда он, наконец, поворачивается ко мне, лицо расплывается в улыбке: этой прекрасной, солнечной улыбке. Всегда заставлявшей меня улыбнуться в ответ.
Штерн.
Глава 4
Я не могу оторвать от него глаз: черные завитки волос, белизна кожи, маленькая ямочка на подбородке. Мой Штерн. Мне он снится. Я крепко закрываю глаза, чувствую загривком прохладный, влажный песок. «Проснись, Оливия. ПРОСНИСЬ». Я щипаю себя, сильно, несколько раз моргаю, но ничего не изменяется.
Ладно. Не сплю. Тогда – умерла. Наверняка.
«Серое пространство. – Мамины слова скребут в черепе. – Место мертвых».
Вдохи-выдохи короткие, быстрые, голова легкая-легкая, и мне, наконец, удается прошептать: «Штерн». Удается произнести его фамилию вслух, но ощущение такое, будто все мое тело вдруг забросали тяжелыми камнями.
– Ливер.
Вот он: знакомый изгиб губ, произносящих это слово… это прозвище, которое сидит в запертой коробочке внутри меня. Вот они: идеальные, очень мягкие губы в нескольких дюймах от моего лица, произносящие это слово. Мне снится что-то поразительное, ужасающее и невозможное.
– Тебя здесь нет. – Я должна за это держаться. Это факт.
– Правда? – Он смотрит на свои длинные, белые руки, кожу предплечий ниже закатанных рукавов фланелевой рубашки. – А где я? – спрашивает он.
– Ты мертв. – И это тоже факт. Штерн мертв. Штерн мертв, потому что моя мама убила его.
Штерн хмурится.
– Я полагаю, одно не исключает другого, так?
– Наоборот. Исключает. Одно определенно исключает другое. – Я тру лоб, пытаюсь медленно сесть.
– Очевидно, нет.
– Очевидно, да. – Мертвая, спящая или рехнувшаяся. Одно из трех. – Ты не сможешь убедить меня в чем-либо, если я знаю, что это невозможно.
– Признай, если что-то и невозможно и существует, тогда о невозможности говорить нельзя. – Штерн прикрывает рот, когда улыбается, чтобы спрятать узкий зазор между зубами. Он придвигается ко мне по песку, его рука в считаных дюймах от моей. Закрывает глаза.
– Я почувствовал тебя, Ливер. Я почувствовал, что ты приближаешься ко мне. И я потянулся к тебе, и оказался здесь. На этом пляже. Перед «О, Сюзанной». И ты была здесь. – Он трясет головой, открывает глаза, смотрит за пирс и дюны на мой старый, ветшающий пурпурный дом. Он по-прежнему нежилой, даже после десяти месяцев. Продать его невозможно. Папа говорит, что «это чертов рынок», но я подозреваю, что причина в убийстве, произошедшем в нескольких ярдах от дома. Невидимая кровь пропитала песок, ползет к нему, как колючие вьюны. Он понижает голос до шепота: – Я утонул, так? Я это помню. Больше ничего. Только