Питер Бернс был настолько неблагонамерен, насколько это можно было вообще представить. Он был нераскаявшийся убийца — причем, демонстративно нераскаявшийся.
— Ну-ну, — Бернс уселся напротив Мэтта на стул и взял трубку, — какая жертва со стороны такого святоши! Никто из прихода Божьей Матери Гваделупской меня не навестил, кроме тебя.
— Я не из прихода Девы Марии Гваделупской.
— Не держи меня за дурака, ладно? Ты точно ошивался там, я тебя видел. Что ты там забыл, если ты не из прихода?
— Сестра Стефания попросила меня помочь разобраться с непристойными звонками.
— А ты что у них, вместо автоответчика?
Мэтт не отреагировал на его выпад:
— Я работаю на телефоне доверия. Горячая линия.
— Вот тебе и монахиня. Напоролась на звонки с непристойностями и кинулась звонить в службу доверия жаловаться!
Мэтт не стал вдаваться в подробности и объяснять, что все было совсем не так.
— Вам эти звонки доставляли радость? — спросил он.
— Мне? Я забыл, что такое радость года эдак в четыре, церковь свидетельница.
— А как насчет кошек? Вам нравилось их мучить?
— Честно говоря, да, — Бернс откинулся на спинку стула. Его ноги со стуком уперлись в перегородку, и Мэтт чуть не подпрыгнул: единственные барьеры, на которые он мог полагаться в этом конкретном случае, были психологическими.
Бернс наблюдал за ним с широкой улыбкой — он откровенно издевался.
— Сказать по правде, я наслаждался всем, что я делал — с кошками, с монашками, со старой ведьмой в ее кошкином доме. Это было как разрешение на празднование Хэллоуина, прикинь? Очень раскрепощает.
— Я бы не сказал, — Мэтт выразительно окинул взглядом окружающий ландшафт.
Бернс пожал плечами:
— Пф!.. Как тебя зовут, кстати?
— Мэтт Девайн.
— Вау! — застывшая улыбка Бернса раскололась еще шире — он так и покатился от визгливого смеха. — Самое оно! Девайн! Типа, «преданный долгу»! Да еще и Матфей, в честь одного из четырех новозаветных гуру. Могу поспорить, что ты был прирожденным любимчиком всех учителей в какой-нибудь школе Святой Малярии Аллилуйской! Старая сестра Мария Малярия позвала — и ты побежал, как хороший мальчик, полоскать тряпку от мела и искать безобразника, который хулиганит по телефону. И что ты сделаешь? Вытряхнешь тряпку с мелом мне в лицо? Ой, боюсь, боюсь!.. Не затрудняйся — я горжусь тем, что я совершил. И ни один святоша не заставит меня в этом раскаяться. Так чего тебе тут надо, мистер Матфей Ди-и-ивайн?[9]
Мэтт не собирался вдаваться в дебаты по поводу своего имени.
— Меня не интересуют ни ваши звонки, ни ваши отношения с кошками.
Бернс снова изменил положение на стуле; он был непоседлив, как двенадцатилетний мальчишка:
— Ага. Кое-что покруче. Убийство. Что именно ты хочешь узнать о нем?
— А вы бы стали со мной откровенничать?
— Конечно. Мы же не в суде. Да, к тому же, я все равно долбанутый, ты что, не знал? Как законопослушный гражданин и верный прихожанин, опора церкви и правосудия, находясь в своем уме, мог убить милую старушку, которой он, к тому же, приходится внучатым племянником? Ничего из того, что я скажу, не может быть обращено против меня, потому что я через две секунды скажу что-нибудь другое, понял?
— Я пришел сюда не из-за мисс Тайлер.
Бернс разочарованно выпятил губы:
— А из-за чего тогда?
— Вы не только звонили в монастырь.
— Ах, да!.. Мое маленькое анонимное письмишко настоятелю! — Бернс подался к стеклу: — Тебя прислал отец Ра-а-фаэ-эль Фернандес? Могу поспорить, что он до сих пор потеет со страху. Обделался, небось, добрый пастырь, когда получил мое письмо?
— Меня сюда никто не присылал.
— Деловой ты, как я погляжу, Матфей. Тогда это вообще не твое собачье дело!
— Мое. И всех нас. Я тоже воспитывался как католик.
— Ах, бедненький! Могу поспорить, что ты был служкой в алтаре, так?
Кивок Мэтта выглядел напряженным даже для него самого.
— Да ладно, не парься, Матфей. Кто-то же должен получать дополнительные звездочки в аттестат зрелости и иметь над головой этот самый золотой ободочек.
Мэтт стиснул зубы. Он терпеть не мог свое имя даже в нормальном его виде. Архаичная же версия всегда заставляла его чувствовать себя как будто обвитым дохлой змеей. Похоже, Бернс не был таким уж чокнутым, вызвавшись защищать самого себя перед лицом правосудия: в зале суда он явно будет великолепен.
— Вы сами сотворили себе кумира, чтобы восстать против него, — Мэтт, наконец, пустил в ход собственное оружие: психотерапевтическую беседу. — Некоторые люди демонизируют свое прошлое и все, что их в нем окружало, а вы, наоборот, возвеличили его. Но я не тот образец совершенства, который вы сейчас придумываете, чтобы иметь возможность развенчать.
— Но ты зачем-то приперся сюда, так? Творишь доброе дело для кого-то? Тебя же это не касается, Девайн. С чего бы тебе утруждаться?
Мэтт решил попробовать откровенность:
— Послушайте. Я был воспитан в католичестве. Так же, как и у вас, у меня не было ни идеальных родителей, ни счастливой жизни. Так что у меня в прошлом тоже имелись свои проблемы. Я просто хочу знать правду. Про те ваши обвинения.
Бернс пристально изучал его лицо:
— Ты всю мою жалостную историю уже слышал. В офисе у мадам лейтенанта.
— Могу посочувствовать, — сказал Мэтт. — Вам с самого начала не повезло: внебрачный ребенок, переданный приемной семье, которая никогда не забывала напомнить ему о его «недостойном» происхождении. Я не говорю, что это правильно, но мы оба продукты не слишком просвещенного времени.
— Ты только себя послушай! «Продукты»! «Не слишком просвещенного»! Интеллект так и прет, мистер Телефонный Гуру. Ты уклонился от пули, которую я поймал зубами и выплюнул обратно — в морду миру. Могу поспорить, ты мне завидуешь!
Мэтт еле удержался от того, чтобы отшатнуться вместе со стулом, как от плевка в лицо.
— Вы умеете ненавидеть, — признал он.
Бернс самодовольно кивнул:
— Мозги у большинства так задурены той фигней, что им впаривают в детстве, что они даже не замечают своей собственной тупости. Я выглядел точно так, как они меня называли: ублюдок. Я даже не вырос… наверное, хотел оставаться маленьким, чтобы меня никто не заметил и не начал травить, выдумывать клички… Только это было еще хуже: мне даже кличек никаких не выдумывали. «Эй, ты, иди сюда!». Так моя приемная старая ведьма меня кликала. И наставляла свою клюку, как перст господень. И, блин, это было больно, когда она в меня ею тыкала! Это было больно, когда она меня ею лупила! Сама заставляла молиться, а сама с проклятьями лупила. Угу, это сделало меня уродом.
Он поднял на Мэтта ледяной взгляд:
— Тебя-то, красавчик, никто не мордовал.
— Не стоит быть так уверенным.
— Ты, типа, и вправду замордованный, да?
Мэтт промолчал.
— Ты все еще ходишь в церковь?
— Не… слишком часто.
— Ясно: блудный сын отпал, но никак не может оторваться от сиськи матушки-церкви, э?.. Тогда какого черта тебе так важно, правду я говорил