– Элизабет умерла в 1888-м?
– C’est ca. В 1888-м. Мать Аурелия – в 1894-м.
Ничего не понимаю. Здесь должны быть останки. Захоронения 1840 года существуют. Проверка этой области дала деревянные фрагменты и части гроба. В защищенной среде внутри церкви при таком типе почвы скелеты должны сохраниться в приличном состоянии. Так где же Элизабет и Аурелия?
Древняя монахиня прошаркала с подносом с кофе и сандвичами. Стекла очков запотели от пара из кружек, поэтому она двигалась короткими резкими шагами, не отнимая ног от пола.
Отец Менар поднялся взять поднос:
– Merci[4], сестра Бернар. Вы очень добры. Очень добры.
Монахиня кивнула и пошаркала обратно, не обращая внимания на очки. Я наблюдала за ней, наливая себе кофе. Ее плечи были не шире моего запястья.
– Сколько лет сестре Бернар? – спросила я, потянувшись за сандвичем.
Лосось, салат и вялый латук.
– Мы сами точно не знаем. Она уже жила в монастыре, когда я только начал сюда ходить ребенком, до войны. Второй мировой. Потом уехала проповедовать за границу. Долгое время жила в Японии, в Камеруне. Ей, наверное, лет девяносто.
Священник отхлебнул кофе. Причмокнул.
– Она родилась в маленькой деревне у реки Сагеней, говорит, что присоединилась к ордену в двенадцать лет. – Хлюп. – Двенадцать. В сельских районах Квебека тогда не вели тщательных записей. Не вели.
Я откусила сандвич и снова обхватила ладонями кружку с кофе. Восхитительное тепло.
– Отец, а есть какие-то другие записи? Старые письма, документы, то, чего мы еще не видели?
Я поджала пальцы ног. Никаких ощущений. Он махнул рукой на заваливавшие стол бумаги, пожал плечами:
– Здесь все, что мне передала сестра Жюльена. Она заведует архивами в монастыре.
– Ясно.
Сестра Жюльена общалась и переписывалась со мной довольно давно. Именно она предложила мне заняться этим проектом. Я заинтересовалась с самого начала. Дело отличалось от моей обычной судебной практики, где фигурируют недавно убитые люди. Епархия архиепископа желала, чтобы я откопала и изучила останки святой. Вообще-то пока не святой. В том-то и дело. Николе собирались причислить к лику святых. Мне предстояло найти могилу и подтвердить, что кости принадлежат Элизабет Николе. Священную часть задачи выполнял Ватикан.
Сестра Жюльена уверила меня, что существуют подлинные записи. Все могилы в старой церкви помечены и систематизированы. Последнее захоронение датируется 1911 годом. Церковь закрыли и запечатали в 1914 году, после пожара. Взамен построили церковь покрупнее и больше не использовали старое здание. Закрытое место. Хорошая документация. Просто чудо.
Ну и где Элизабет Николе?
– Спросить не повредит. Возможно, сестра Жюльена не отдала вам что-то, на ее взгляд, не важное.
Отец Менар собирался что-то сказать, но передумал.
– Я уверен, что она отдала все, но спрошу. Сестра Жюльена потратила много времени на исследования. Много времени.
Он вышел, я доела сандвич, потом еще один. Подобрала под себя ноги и потерла пальцы. Хорошо. Чувствительность возвращается. Потягивая кофе, я взяла со стола письмо.
Я и раньше его читала. Четвертое августа 1885 года. В Монреале бушует оспа. Элизабет Николе пишет епископу Эдуарду Фабре, умоляя его отдать приказ вакцинировать здоровых прихожан и отправлять в общественные больницы зараженных. Аккуратный почерк, изящный устаревший французский.
Монастырь Непорочного зачатия Пресвятой Девы Марии никак не ответил. Я задумалась. Вспомнила о других эксгумациях. Полицейский в Сен-Габриэле. На том кладбище гробы располагались по три в глубину. Мы в конце концов нашли монсеньора Бопре за четыре могилы от его зарегистрированного положения, внизу, а не наверху. И еще тот мужчина из Уинстон-Сейлема, который оказался не в своем гробу. На его месте лежала женщина в длинном узорчатом платье. У кладбища возникла двойная проблема. Где усопший? И чье тело в гробу? Семье не удалось перезахоронить дедушку в Польше. Когда я уезжала, адвокаты уже готовились к войне.
Где-то далеко послышался звон колокола, потом в коридоре – шарканье. Ко мне направлялась древняя монахиня.
– Serviettes![5] – взвизгнула она.
Я подпрыгнула, опрокинув кофе. Как такое маленькое существо могло издать такой пронзительный звук?
– Merci.
Я потянулась к салфеткам.
Старушка не обратила на мои слова никакого внимания, подошла ближе и принялась тереть мой рукав. Крошечный слуховой аппарат выглядывал из ее правого уха. Я чувствовала ее дыхание и видела белые волоски, завивавшиеся на подбородке. От монахини пахло шерстью и розовой водой.
– Voila[6]. Дома постираете. В холодной воде.
– Да, сестра. Рефлекс.
Старушка заметила письмо в моих руках. К счастью, на него кофе не попал. Монахиня нагнулась посмотреть поближе.
– Элизабет Николе была великая женщина. Божественная женщина. Какая чистота. Какая строгость.
Purete. Austerite. Ее французский звучал так, будто само письмо Элизабет заговорило.
– Да, сестра.
Мне снова девять лет.
– Она будет святой.
– Да, сестра. Вот почему мы и пытаемся найти ее останки. Чтобы позаботиться о них надлежащим образом.
Точно не знаю, в чем выражается надлежащее обращение со святыми, но прозвучало неплохо. Я взяла схему и показала ей:
– Вот старая церковь.
Проследила пальцем ряд вдоль северной стены и указала на прямоугольник:
– А здесь ее могила.
Древняя монахиня очень долго изучала сетку, почти касаясь очками листа.
– Нет ее там, – прогремела она.
– Простите?
– Нет ее там. – Узловатый палец постучал по прямоугольнику. – Это не то место.
Тут вернулся отец Менар. С ним высокая монахиня – тяжелые черные брови сходятся на переносице. Священник представил сестру Жюльену, она подняла сложенные вместе руки и улыбнулась.
Мне не понадобилось передавать слова сестры Бернар. Они явно слышали все, что говорила старушка, еще в коридоре. Как услышали бы и из Оттавы.
– Это не то место. Вы ищете не в том месте, – повторила она.
– То есть как? – спросила сестра Жюльена.
– Вы ищете не в том месте, – повторила сестра Бернар. – Ее там нет.
Мы с отцом Менаром переглянулись.
– И где же она, сестра? – спросила я.
Монахиня снова склонилась над схемой, потом ткнула пальцем в юго-восточный угол церкви:
– Тут. С матерью Аурелией.
– Но сес...
– Их перенесли. Положили в новых гробах под специальный алтарь. Тут.
И опять она указала на юго-восточный угол.
– Когда? – воскликнули мы хором.
Сестра Бернар закрыла глаза. Сморщенные древние губы шевелились в безмолвных подсчетах.
– В тысяча девятьсот одиннадцатом. Я стала послушницей в том же году и помню, потому что несколько лет спустя церковь сгорела, и ее заколотили. Мне приказали ходить туда и класть на алтарь цветы. Мне это не нравилось. Страшно было ходить туда совсем одной. Но я старалась ради Господа.
– Что случилось с алтарем?
– Убрали где-то в тридцатых. Он теперь в часовне Младенца Иисуса, в новой церкви.
Старушка сложила салфетки и принялась собирать чашки на поднос.
– Когда-то могилы отмечали именные дощечки. Теперь туда никто не ходит. Дощечки давно исчезли.
Мы с отцом Менаром посмотрели друг на друга. Он слегка пожал плечами.
– Сестра, – снова начала я, – вы сможете показать нам, где могила Элизабет?
– Bien sur[7].
– Сейчас?
– Почему бы нет?
Фарфор звякнул о фарфор.
– Оставь тарелки, – сказал отец Менар. – Пожалуйста, надень пальто и ботинки, сестра, и пойдем.
* * *Через десять минут мы снова очутились в