должны были поднять журавликов в воздух, пока на столе не останется один. Тот, кому он принадлежал, и унаследует дом, но предварительно братья должны собственноручно изготовить журавликов, всю тысячу. Такова была воля моей бабушки — собрать сыновей в доме, где они когда-то жили вместе, и заставить их провести в обществе друг друга хотя бы то время, что потребуется для изготовления птиц.

Мне хотелось думать, что бабушка просто не нашла иного способа собрать сыновей, уговорить их вытерпеть общество друг друга, вот и придумала столь изощренную игру. Возможно, в глубине души она верила, что, объединенные боязнью потерять дом и нарушить волю покойной, они одумаются и найдут способ поладить. Годы, проведенные в Уок-Холле, сломили ее. Бабушке не было суждено усмирить то, что бродило в крови у всех Коллиэ — то, что заставляло нас враждовать.

Четыреста восемьдесят семь бумажных журавликов валяются на столе и полу. Сделав по паре десятков, братья с шумом окунают руки в соленую воду, потягиваются, трещат суставами. Я хожу вокруг стола, собираю птиц в огромную плетеную корзину, помечая левое крыло каждого журавлика инициалами одного из братьев.

Когда я нагибаюсь, чтобы поднять журавлика с пола, дядя Бит щелкает меня по уху. Этим исчерпывались наши отношения. Всякий раз, столкнувшись со мной, он щелкает меня по уху — двадцать, тридцать раз на дню. Иногда он прячется за деревом, выскакивает из-за дверей и, щелкнув меня по уху, убегает, хохоча. Мой отец говорил, что Бит делает это из вредности, что он из тех несчастных, кого в детстве стукнули пыльным мешком по голове. Бит самый успешный из братьев — он владеет табачной фермой в графстве Робертсон — и точно не нуждается в старом доме и не собирается там жить, но ему, как и прочим, невыносима мысль, что наследством завладеет не он.

Я смотрю, как дядя Бит аккуратно сгибает бумагу, как отбрасывает готовую птицу и трясет запястьями. Годы работы на ферме опалили его кожу. Солнце так въелось в нее, что когда он встряхивает руками, кажется, что вверх взмывают две алых птицы-кардинала.

Я возвращаюсь к дальнему углу стола и высыпаю содержимое корзины к ногам адвоката. У мистера Каллахана (он родом с севера) неприлично длинные ноги. Он аккуратно помечает крестиком в записной книжке каждую птицу. Мистер Каллахан заметно увлечен состязанием. Он постоянно поглядывает на часы. Прежде чем отправиться за новой партией, я сижу рядом с ним и наблюдаю за братьями.

Моя бабка — не природная южанка, она приехала в Теннесси с Востока, став первой из Коллиэ, родившейся за линией Мэйсона-Диксона.[1] Мой дед Том Коллиэ встретил ее в Японии, когда служил во флоте сразу после Корейской войны. Девочки-японки убирали солдатские бараки, и он наблюдал, как она меняет простыни и подметает пол. Наверное, девочка улыбнулась ему, когда он поднял ноги, чтобы дать ей вымести мусор из-под кровати, и вскоре он стал оставлять ей подарки на подушке: шоколадки, ожерелья, серебряную зажигалку. В благодарность она сворачивала и укладывала на простынях бумажных птиц, медвежат и кораблики. Девочке нравился его тягучий говор, и хотя она не понимала слов, ей вполне хватало веры в честность его намерений.

Когда пришло его время возвращаться в Теннесси, бабушка поехала с ним. В городке репутацию Коллиэ уже ничто не могло спасти, поэтому дед купил пару винных лавок. Для нее мало что изменилось: она все также меняла простыни и подметала полы в громадном доме. Родились четверо сыновей, их отец сидел на крыльце, прихлебывая виски, а его жена постепенно научилась разбирать слова. Ничего хорошего в них не было. И всю оставшуюся жизнь ей лишь предстояло убеждаться, что дела в Оук-Холле плохи.

Первым свои двести пятьдесят журавликов делает мой дядя Тецуи, который отзывается только на Цу, хотя его назвали в честь деда по материнской линии. Оставшееся время он расхаживает по комнате, заглядывая братьям через плечо. Дядя Тецуи нервно жует табак и сплевывает жвачку в пластиковый стакан. Он пытается помочь мне собирать журавликов в корзину, но быстро остывает и склоняется над дядей Мизеллом.

Мизелл — самый крупный из братьев, он весит почти триста футов. Такими ручищами, как у него, впору корчевать деревья и телеграфные столбы. Он так грузен, что ночью задыхается без специального аппарата, и сейчас его третья жена отбывает пятимесячный срок за то, что как-то ночью выдернула аппарат из розетки.

Вокруг шеи у дяди Мизелла обмотано полотенце, которым он отирает пот, струящийся по лицу и стеклам очков. Через несколько минут, на протяжении которых дядя Тецуи пытается что-то сказать, но, передумав, заходится кашлем, Мизелл поворачивается к нему и заявляет:

— Что-то ты быстро, наверняка смухлевал…

Так и не придумав, что ответить, Цу отступает. Он владеет компанией, производящей шоколадных героев комиксов… Компания на пороге банкротства: люди не хотят поедать любимых персонажей, и последнее время Цу живет в постоянном ожидании нашествия кредиторов. Он сует в рот еще одну табачную жвачку и усаживается в дальнем конце стола, а Мизелл возвращается к работе, швыряет на пол готового журавлика и бормочет.

— Чтоб я сдох!

Чем старше становились ее сыновья, тем в большее смущение повергали мать, в немом изумлении глядевшую, как летом они шатаются по окрестностям без ботинок и рубашек, но с рогатками и охотничьими ножами. Они не слушались ее, и она тщетно пыталась найти способ на них повлиять. Люди в городе дразнили их «желтозадой швалью», на что ее дети отвечали яростным обстрелом соседских домов.

— Детки знают, что делают, милая, — говорил муж, потягивая виски на крыльце.

Коричневые от солнца, с иссиня-черными хвостами на затылке, братья без устали сражались со сверстниками, а когда отмутузили всех насмешников, переключились друг на друга.

Я представляю, как, млея на августовском пекле, она стоит у окна и смотрит на растрепанных шалопаев, в жилах которых течет и ее кровь, а те с наслаждением пинают и кусают друг друга. Затем переводит взгляд выше, поверх гор, лежащих на горизонте, думая о чем-то своем, о чем-то далеком.

Я направляюсь к отцу, который делает своего последнего журавлика. Мне запрещено помогать ему, поэтому я просто сажусь рядом и смотрю в его угрюмое лицо. Со стороны можно подумать, что отец полностью сосредоточен на работе, но я знаю, что это только видимость. За последний год мне уже не раз приходилось наталкиваться на этот невидящий взгляд. В прошлом году холодный северный ветер, неожиданно налетевший в конце августа, вырубил электрическую изгородь. Отец поленился ее чинить, и коровы перебрались на соседское поле, засеянное темно-красным клевером. За два дня они так от него раздулись, так растянули кожу,