…А вот и дом Берестовых.
Вот кто изменился за эти годы — родной, несчастный, такой невезучий дом. В нем новый хозяин — интересно, у кого они купили этот дом? У Андрея Берестова — нет, он преступник, значит, у Марии Павловны — но ее могли и не признать наследницей, — может быть, виллу откупила Ялтинская управа? Впрочем, тебя, Андрей, это не касается.
Андрей остановился у невысокой каменной изгороди. Новый хозяин почему-то выкорчевал розарий и гибридные яблони — все свободное место он засадил виноградом: получилась целая плантация.
Андрею захотелось поглядеть на нового хозяина, который так глуп, что срубил яблони и розарий, давшие бы ему куда больший доход. Но хозяина он так и не увидел — зато во двор вышла хозяйка, очень толстая гречанка или армянка со множеством детей. Они суетились вокруг нее, как муравьи вокруг скарабея.
«А она спит в моей комнатке, — подумал Андрей, — а может, там спят сразу трое ее детишек? А что же они сделали с мебелью? Продали, вот что сделали!..»
Андрей, не оборачиваясь, пошел прочь от дома, расстроенный более чем когда-либо за этот день, потому что он воочию увидел, что сделало время с дорогим для него местом, — и тут же уколола злость на Лидочку — не утащила бы она его сюда, он, может быть, что-нибудь сделал бы с домом, спас его.
Ему не хотелось сейчас думать о том, что он сидел бы в тюрьме. Как можно думать о тюрьме, если ты идешь по весенней улице?
Несмотря на укол злости, а может, благодаря ему, Андрей вместо того, чтобы сразу идти к линейкам, вдруг побежал к армянской церкви. Чтобы случайно не встретить кого-нибудь из Иваницких, он выбрал путь задами, к садику дома, где стоит беседка, в которой Лидочка с Хачиком когда-то ждали его.
Уже начало вечереть — весеннее солнце опустилось в пышную подушку облаков. Сразу похолодало. Андрей уверенно добрался до последнего забора и, прежде чем перелезть через него, заглянул внутрь. И увидел, что в окне Лидочки уже зажегся свет, — там мальчик, который поставил лампу на стол, склонился и что-то пишет. А в саду, приведенном в порядок и подметенном, бегают сразу трое мальчиков.
— Молодой человек, — окликнул одного из бегающих мальчиков Андрей.
Откликнулись сразу все — три схожие физиономии обратились к нему.
— Здесь Иваницкие живут? — спросил Андрей, показывая на второй этаж дома.
— Здесь мы живем, — строго сказал мальчик.
— А как ваша фамилия?
— Мы Гидасповы, — сказал старший мальчик.
— А где же Иваницкие? — спросил Андрей.
— А Иваницкие живут в Одессе.
— И давно они живут в Одессе?
— А мы не знаем, — взял на себя инициативу младший брат, — мы приехали, а они уже уехали.
— Так откуда же ты знаешь, что они в Одессе?
— Так все говорят! — обрадованно сообщил средний брат.
— И Лидочка?
— Кто?
— Дочка у них, Лидочка, — сказал Андрей, понимая, какую глупость он несет, — откуда детям знать про Лидочку.
— Нету у них дочки, — сообщил старший брат. — Утонула она. В море. Это страшная трагедия.
— Они покинули Ялту, чтобы не видеть этих страшных мест, — сказал младший.
И по словам, и по интонации Андрей понял, что мальчики буквально цитируют слова взрослых — те, что они слышали тысячу раз. Он так и представил себе: пришли очередные гости, садятся за самовар, а мама Гидаспова или папа Гидаспов говорят: «А знаете, кто жил здесь раньше? Нет? Это же удивительная, трагическая история! Страшная трагедия…»
— Спасибо, — сказал Андрей мальчикам. — Идите домой, а то замерзнете.
— А мы лучше знаем, — ответил строго старший.
* * *На поездку в Симферополь пришлось выложить почти все деньги — только и осталось, чтобы перекусить на площади перед автобусом. Автобус вроде был тем же самым, что ходил здесь в начале войны, но был ободран и помят, словно приходился братом-неряхой пай-автобусу.
Автобус был набит. Настолько, что Андрей простоял до Алушты на одной ноге между сдвинутыми в бастион мешками и крепостными стенами чемоданов. И народ в автобусе изменился — куда-то делись отдыхающие, люди воспитанные, чисто одетые и в основном добродушные. Зато возникла и наполнила автобус малороссийская чернь, громкоголосая и агрессивная, появились и цепкие, голодные, ободранные жители грязных городков Донбасса и южной России.
Да и кондуктор за прошедшие годы приспособился к новым людям и новым нравам. Он ловко карабкался по баррикадам, кричал и ругался, как торговка на базаре.
Путешествие оказалось страшно утомительным, и, когда, уже в темноте, под мелким моросящим дождиком, добрались до Симферополя, Андрей оперся о стену дома, чтобы кровь снова потекла по венам. Последний час он даже сидел, но на одной его коленке разместилась половина бравого казака, а на второй — бидон с медом.
Отдышавшись, Андрей пошел к себе домой.
Вечер скрывал изменения в Симферополе, даже если они и были значительны. Тем более что фонарей на улицах осталось немного — в каждую революцию фонарям достается прежде всего.
Над губернаторским домом висели красные флаги, и у освещенного входа, несмотря на поздний час, стояли солдаты с винтовками.
К входу подъехал автомобиль с глядевшим назад пулеметом на заднем сиденье. В автомобиле рядом с шоффэром сидела некрасивая худая женщина с прямыми, коротко постриженными волосами. Она легко соскочила на тротуар. Женщина была в кавалерийской шинели, которая достигала земли, и полы ее развевались на ходу.
Показавшийся на пороге губернаторского дома пожилой сухой человек в пенсне сказал с прибалтийским акцентом:
— Товарищ Островская, это никуда не годится. Ни вас, ни мотора — с утра! Нам же выезжать!
— Товарищ Гавен! — залепетала Островская. — Я была в типографии. Вы же знаете ситуацию.
Они вошли вдвоем в дом, и солдат отдал им честь. Оживленно разговаривая, скрылись в здании.
Это был совсем другой мир — словно он, Андрюша, был французским матросом, ушедшим в плавание за год до Великой революции, и вернулся прямо на Гревскую площадь, чтобы увидать казнь Людовика и обнимающихся Дантона и Робеспьера.
Андрей остался бы здесь поглядеть на этот новый мир, но он так